Евсей уже давно просиживал до глубокой ночи у старенькой «Латвии», лавируя тумблером в писке и вое радиоглушилок. Так что Евсей был в курсе событий, да не он один. В обеденный перерыв каждый сотрудник отдела добавлял какое-нибудь словцо, а то и фразу из судебного процесса, выуженную из сообщений зарубежных радиостанций. Но вклад Евсея оказывался наиболее весомым – в районе Парка Победы, где он жил, слышимость оказывалась наилучшей. Физик Эрик объяснял это особой лакуной, в которой частота полезных радиосигналов давила частоту глушилок. Поэтому информацию Евсея в архиве ждали с повышенным любопытством. Московский писатель Синявский под псевдонимом Абрама Терца опубликовал за рубежом какую-то свою рукопись. Вместе с другим писателем, Даниэлем, взявшим псевдоним – Николай Аржак. Власти сочли эту публикацию злостной клеветой на советскую страну. И прокурор требовал впаять предателям-диссидентам соответственно семь и пять лет отсидки. Взбаламутив тем самым всю мировую демократическую общественность.
Честно говоря, Евсей посиживал ночами у радиоприемника из окаянства. А все услышанное происходит в другом мире. Его же мир – с проявлением собственного добра и зла – казалось, настолько проник в его сознание, что Евсей не чувствовал особенных неудобств. Как в старой привычной одежде. И все, что происходило вокруг, пробуждало не более чем любопытство. Конформизм? Да, так и есть. Привычное на то и привычное, что не вызывает отторжения. Даже скудная зарплата Евсея не тревожила – он подрабатывал статьями в газетах и журналах. Тем более что не надо было себя изнурять поиском темы. В Центральном историческом архиве страны темы прятались повсюду, важно не терять азарта. А перо – дерзкое, умное, профессиональное журналистское перо у Евсея не отнять. Однако собственный конформизм являлся скорее внутренним ощущением Евсея, а внешне – в глазах окружающих – Евсей слыл не только демократом, но и кем-то вроде диссидента, человека активно несогласного с существующим строем, человека, будившего крамольные мысли, но на примерах прошлого страны. Взять его статьи по документам Фонда Министерства Внутренних дел царской России. Того же Управления по Цензурному ведомству. Или по Управлению по Делам печати. По донесениям на сочинения Гоголя, Пушкина, Рылеева, Некрасова и других.
Проницательный читатель легко находил перекличку с тем, что происходит сегодня, в 1966 году, но без особого риска для автора, Евсея Дубровского, вольнодумца и диссидента.
– «Чернышевская»! – весело объявил машинист. – Просьба освободить вагоны. Паровоз дальше не пойдет!
Евсею дальше и не надо. Почти пять лет как мать жила у Таврического сада. После обмена, осуществленного Натальей, мать переехала в небольшую однокомнатную квартирку в Калужском переулке, куда сейчас и направлялся Евсей после очередного скандала с женой. Скандалы в последнее время так часто возникали, что представлялись каким-то одним общим скандалом. Проследить первопричину было дело безнадежным. Один из «летних» скандалов Евсею все-же запомнился. Он возник после того, как Евсей случайно встретил Зою – давно забытую лучшую подругу жены. К тому времени Зоя достигла успеха на своем поприще – стала начальником какого-то объединения сберкасс или что-то в этом роде и, кстати, весьма похорошела внешне. Евсей никак не ожидал, что его простодушный рассказ о мимолетной встрече с Зоей вызовет такую злобу жены.
– Не хватало принести всякую грязь в мою постель, – вопила Наталья.
Из яростного потока слов Евсей уловил, что Зоя когда-то лечилась от болезни почек, вызванной вирусами, передаваемыми половым путем. Евсей, не чувствуя своей вины, взъярился и принялся защищать Зою. Чем еще больше распалил Наталью. Они не разговаривали дней десять, пока Андронка не вернулся с дачи Майдрыгиных, родителей Натальи.
Тусклые лампочки фонарных столбов, далекая звездная мешанина. Затерянный город, мрачно подумал Евсей с подозрением оглядывая одиноких припозднившихся прохожих, спешащих в метро. А память продолжала выуживать все новые обиды. Словно вытягивая из воды канат с метками глубины.
Дощатая дверь подъезда стукнула за спиной Евсея резким пенальным звуком.
Пустая шахта лифта, обмотанная проволокой, вероятно, со времен блокады, ржавым позвоночником скрепляла все шесть этажей простуженного дома. Евсей направился к лестнице.
Антонина Николаевна, свесив голову над перилами площадки своего, третьего этажа, вглядывалась в лестничный провал.
– Поднимайся, поднимайся, – подбадривала она Евсея. – Слышу, хлопнула с улицы дверь.
– Думал, ты уже спишь.
– Уснешь с тобой… Два часа как позвонил, а все тебя нет и нет, – говорила Антонина Николаевна навстречу сыну. – Опять поцапался с Наташей?! Заведи себе любовницу и шастай к ней ночевать. А меня нечего впутывать в ваши склоки.
Евсей поднялся на площадку, тронул губами дряблую щеку матери и шагнул в теплую прихожую. Со знакомым запахом теста, жареного лука и квашеной капусты. В каждый свой визит Евсей отмечал что- нибудь новое. В прошлый раз не было этих цветов – лиловые крокусы победно топорщили убористые листья под фотографией покойного отца, молодого, красивого брюнета. Тонкие усы красовались на улыбчивом лице.
– Как ты похож на папу, на долгие тебе годы, – вздохнула Антонина Николаевна. – Только жаль, у тебя нет усов. Мужчина должен носить усы. Зачем ты их сбрил? Есть будешь?
– Двенадцать ночи. А что у тебя?
– Оладьи напекла. С медом можно. Или с вареньем?
– А какое варенье?
– Лучше с клюквой. Мой руки, садись.
Евсей перешел в ванную комнату. Размером не меньше гостиной, комната радовала чистотой и аккуратностью. Провизор – он во всем провизор, что подчеркивали множество склянок и пузырьков на полках вдоль стены, явно из аптекарского арсенала. На все случаи несчастья – от ревматизма, подагры, кожного зуда. Глядя на энергичную, неунывающую мать и не скажешь, что она перешагнула пенсионный рубеж.
Евсей приблизил лицо к зеркалу. Он видел запавшие щеки, проколотые жесткой щетиной, чуть раздавшиеся в стороны уши, две бледные горизонтальные линии на лбу, словно посадочные полосы будущих морщин. Глаза карие, безрадостные, со складками по углам. Когда он смеялся, складки веером стягивались к вискам. Евсей натянул на лицо гримасу улыбки, но складки почему-то не изменились.
«Даже улыбку она мою стерла, – подумал Евсей. – На кого я стал похож? Как она сказала? На принца и нищего в одном флаконе! Это ж надо! А к Зое-то она меня приревновала».
Не считая восточной кухни, оладьи слыли коронным блюдом Антонины Николаевны. Розовые, пышные, овальной формы – один к одному, с хрустящими краями в масляных слезках. А с вареньем – вообще объедение. Больше всех оладьи обожал Андронка.
– Как там мой возлюбленный? – Антонина Николаевна положила в розетку клюквенное варенье.
– Что ему? Весь в соплях и удовольствиях.
– Так и в соплях? – подозрительно заметила Антонина Николаевна. – Что-то непохоже на Наталью. В следующее воскресенье – мой черед, сама заеду, заберу.
– Твой черед? А не тех? – Евсей повел головой.
– Здрасьте! Он будет у них в Николин день, девятнадцатого декабря. Я еще с Татьяной уточняла. А у меня, извольте, согласно уговору – двенадцатого. В цирк пойдем, там новая программа.
– Недавно крик поднял – не хочет быть Андроном. И все!
– А кем хочет? Ароном?
– Андреем. Или Леней.
– Так и сказал? Брежневым, что ли?! Наслышался в своем садике.
– Ну, мама, ты сегодня превзошла саму себя, – Евсей поднял большой палец. – Оладьи, во! Высший сорт!
– Ешь, ешь. Можно подумать, Наташка тебя не кормит. Опять поцапались?
Евсей что-то промычал жующим ртом и пожал плечами.
– Да, никто не ждал от вас такой прыти. Ни я, ни Майрыгины. Хотя шкаф тот – Сергей Алексеич – со дня свадьбы каркал. Сколько с ним Татьяна Саввишна нервов попортила! А он оказался прав. Что-то у вас не ладится, Сейка.
Евсей приподнял над розеткой ложечку, оглядел красный след варенья, лизнул.
