– Характер у Наташки, знаешь.
– И у тебя не лучше, – подхватила Антонина Николаевна. – Весь в отца.
– Или в тебя, – огрызнулся Евсей.
– Или в меня, – тотчас согласилась Антонина Николаевна. – Ничем хорошим это не кончится. А у вас сын маленький.
Евсей вздохнул и вновь потянулся к оладьям.
– Возьми вилку. Ты никак не избавишься от бакинской манеры – есть все руками. Представляю, как на тебя смотрят в твоем архиве.
– Тебя послушать, так я полный кретин. – Евсей взял вилку и перебросил в тарелку еще две оладьи. – Странно – один горячий, а второй не очень.
– Не более странно, чем твоя семейная жизнь, – подхватила Антонина Николаевна. – Какая кошка пробежала между вами на сей раз?
Евсей махнул рукой, продолжая расправляться с оладьями.
– Я тебя спрашиваю! – повысила голос Антонина Николаевна.
– Из-за Эрика, – нехотя прошамкал Евсей. – У Эрика – день рождения. Ну а Наташка заупрямилась – не пойду и все!
– Почему?
– Черт ее знает. Взбрендило!
– Что-то часто вы стали цапаться из-за Эрика.
– Часто? А когда еще? Не припоминаю.
Антонина Николаевна принялась сдвигать в сторону стулья. Затем высвободила из стенного шкафа алюминиевую раскладушку с выцветшим, но крепким брезентом. Достала полосатый наматрасник, белье. Маленькую подушечку Андронки она закинула обратно в шкаф, взамен извлекла большую, пышную, с пуговицами на наволочке.
– Не припоминаешь, значит, – Антонина Николаевна подбила кулаком подушку. – А какую тогда закатил здесь истерику! Ты как Рабинович из анекдота, знаешь?
– Ну?!
– «Рабинович, после вашего ухода у нас пропали серебряные ложечки. Но вы не волнуйтесь – ложечки нашлись. Но осадок остался». Догадался, нет?
– Догадался, – Евсей отодвинул тарелку. – Я вспомнил. Тогда воду замутил Генка Рунич. Сказал, что видел из окна автобуса Эрика с Натальей, на Невском. Ладно, не хочу об этом.
Евсей встал из-за стола. Пора укладываться спать, завтра с утра в архив. По его заказу должны быть подняты документы из Фонда Канцелярии по прошению на Высочайшее имя. Долгое время те Фонды были закрыты, и работа притормозилась.
– Вот что, Сейка. После ваших семейных дрязг ко мне больше ночевать не приходи. Я на ее стороне. С тобой я всегда помирюсь, а с невесткой не просто. Не порть наши отношения. И так Майрыгины со мной еле разговаривают. А все из-за тебя. Ты с Натальей помиришься, а я останусь на обочине по твоей глупости.
Евсей лежал смирно, подтянув одеяло к подбородку и уставившись в потолок. Антонина Николаевна возилась на кухне, стараясь не особенно шуметь. А ведь ей завтра спозаранок идти на работу в свою старую аптеку, на Кронверкскую. Перевестись поближе она не хочет, привыкла к коллективу.
В мутнеющем ко сну сознании Евсея всплывали завтрашние заботы. Давняя идея отследить судьбы прототипов литературных образов понемногу принимала реальное воплощение. Помянутый Толстым в «Воскресенье» тюремный начальник барон Кригсмут имел прототип в лице барона фон Майделя, коменданта Петропавловской крепости. Евсей перелопатил множество документов, но фон Майдель как в воду канул. Однако барон, да еще комендант Петропавловской крепости, должен проявиться, куда ему деться. А когда Евсей закончит начатое исследование, то, пожалуй, и уволится, составит монографию и уволится. Хватит, шесть лет отдал архиву, надоело. Без работы не останется – любая газета возьмет его в штат, имя известное. А как он вообще попал в архив? Ах да. Эрик ему составил протекцию. Эрик, Эрик. Конечно, мама права – напрасно Евсей тогда так взорвался. А все из-за Генки Рунича, черт бы его побрал. Вдруг Рунич действительно обознался и принял кого-то за Эрика и Наталью?! Что здесь особенного? Но Наталья так яростно начала отрицать, что нормальный разговор перерос в дикий скандал. Ну встретились они случайно с Зоей, вспомнили знакомых, поговорили о каких-то пустяках. Зоя поинтересовалась, куда Евсей дел свою знаменитую шляпу. Глаза Зои глядели на Евсея из-за больших круглых очков с каким-то непонятным участием. А Наталья-то, Наталья – вспомнила Зоины болезни, вот – дура, нашла к кому ревновать.
– Сейка, спишь? – вкрадчиво спросила Антонина Николаевна.
– Нет еще. А что?
– Вчера звонил дядя Сема из Америки.
– Ну?! – Евсей приподнялся.
– Спрашивал обо всех. Сказал, что работает в знаменитой урологической клинике, в каком-то Хюстоне. Купил дом с бассейном. И зачем ему бассейн, этому баламуту? Он и дома мылся раз в год по обещанию. О тебе спрашивал, о Наташке, об Андронке. Еще спросил – не думаешь ли ты с семьей к нему приехать? Полный идиот – спрашивать по телефону такое. Я бросила трубку. За такие разговорчики недолго и в переплет попасть, что он, не понимает?! Ты работаешь в архиве, где всякие секреты. А твой тесть Майдрыкин вообще шишка, спецпайки по всей квартире распихивает. Дурак он, твой дядя Сема.
В ожидании троллейбуса Евсей вдыхал резкий воздух раннего утра, обжигая ноздри и горло влажными тяжелыми глотками.
Народ вокруг собрался тихий, снулый, покорный. Казалось, те же самые полуночники, что вчера спешили в метро и, не успев, через ночь, пришкандыбали к троллейбусу.
Обычно Евсей точно определял место, где предстанет дверь троллейбуса и редко ошибался. Вот и сейчас.
Тяжелая, лобастая морда троллейбуса, стыдливо потупив зенки-фары в снежную хлябь мостовой, виновато прильнула к поребрику, подставляя Евсею складную дверь. Чем Евсей живо воспользовался. Оказавшись в салоне, он плюхнулся на сиденье, показал кондуктору проездной, спрятал его во внутренний карман пальто и отвернулся к окну. Температура воздуха в троллейбусе не отличалась от уличной, только что в лицо не летела всякая мокрость.
Прорычав умформером, троллейбус сомкнул дверь и отправился в утреннюю ночную мглу. Бледные бесформенные пятна огней тянулись по заиндевелому окну, навевая скуку.
В дальнейшем троллейбус пятого маршрута обогнет Исаакий и свернет на Бульвар Профсоюзов, откуда минуты две-три до архива, очень удобный маршрут, когда Евсей ночевал у матери. И к остановке, где Евсей садился, троллейбус прибывал полупустым, это потом он так набьет свою утробу, что, кажется, зады и спины пассажиров выдавят хлипкие стены салона.
«Могла бы и позвонить матери, поинтересоваться – где я, не случилось ли что со мной после того скандала», – вернулся Евсей к ночным мыслям. Но вчерашний гнев его покинул, растворился. Осталась лишь досада. И недовольство собой – ни к чему было вчера срываться, уезжать к матери. Подобные поступки уже теряли остроту, слишком они участились, Наталья стала к ним привыкать, превратила их в спектакль. Когда скандал набирал обороты, Наталья демонстративно выставляла в прихожую пальто, шапку и сапоги мужа, а сама запиралась в спальне.
Евсей потер пальцами льдистую гладь стекла, проявляя в морозной накипи чистую лунку. Он видел полутемный фасад Московского вокзала – троллейбус выползал на Невский проспект.
Евсей отвернулся от окна и оглядел салон троллейбуса, нафаршированный пассажирами. Кто держался за поручни, кто упирался о сиденья, кто льнул к соседям, что маялись в терпеливой позе, прикрыв глаза. Плотный мужчина в коричневой куртке с мутоновым воротником, изловчившись, читал, приблизив – по отсутствию свободного пространства – сложенную газету к самому носу.
– Левка?! – неуверенно окликнул Евсей. – Моженов? Пассажир отвел от лица газету и повернул голову. Он, и вправду он – давний знакомый, джазовый трубач из оркестра Табачной фабрики, буян и заводила – Левка Моженов.
– Севка?! – гаркнул Моженов, словно они были одни в троллейбусе. – И куда тебя несет в такую рань, приятель?
