двадцать три тысячи рублей. Мог бы запросить и больше, но не хотелось наглеть – очень уж попался хороший квартирант, аккуратный немец, без семьи. А главное – постоянный жилец, не перекатиполе.
Так что поводов для демонстраций граждан на улицах города хватало. И что удивительно – наибогатейшая по своим ресурсам страна чуть ли не замыкала шеренгу государств мира по благосостоянию своих граждан, едва опережая дремучие африканские народы. То ли руки у нас растут, как говорится, из жопы, то ли обессилили, надорвав глотку, годами вопя на весь свет о своем величии и особой богоданной миссии. А вероятнее всего от того, что стране хронически не везет на толковых лидеров, на их помощников и советников.
Такие вот мысли, после визита к следователю Мурженко, роились в голове Евсея Наумовича Дубровского при виде толпы у Мариинского дворца. И по мере приближения гул толпы распадался на отдельные, вполне внятные гневные фразы. А общий пестрый фон, помеченный транспарантами, плакатами и флагами, проявлялся озабоченными лицами. И даже знакомыми.
Евсей Наумович узнал бородатого художника-авангардиста из группы «Митьки», которые не хотят никого победить. А также художника-графика. Разгоряченные сходкой, художники едва кивнули Евсею Наумовичу. А знакомый с документальной киностудии, Ципин, который когда-то снял по сценариям Евсея Наумовича несколько короткометражек на педагогическую тему, по шестьсот рублей каждая, – шагнул к Евсею Наумовичу с рукопожатием. Но так и не донес, отвернулся на резкий крик нетрезвого голоса.
– Сожгу себя у Смольного! – вопил кто-то со ступенек дворца. – Живьем сожгу! Пусть только они отнимут мою дырявую мансарду!
– Ты, Степа, только обещаешь! – отвечали ему, пытаясь утихомирить, согнать вниз. Но Степа ловко увертывался, перебегая со ступеньки на ступеньку, вызывая дружный хохот. И, наконец, скрылся за большим плакатом с изображением жуткого типа с веником под фразой: «Вон искусство из нашего города! Загоним всех в казино!» Толпа мощным магнитом втянула в себя Евсея Наумовича и вскоре он разобрался, в чем дело.
Городские власти нацелились резко поднять плату за аренду мастерских художников. Что практически означало закрытие и передачу помещений тем, кто в состоянии оплатить освободившуюся площадь. А кто мог платить такие деньжищи?! Только те, кто деньги гребет лопатой – коммерсанты, бандиты, банкиры. Кто же еще?
– В наших курятниках им делать нечего. Они примериваются сейчас к Эрмитажу, – рассудительно буркнул мужчина в берете, из-под которого валились седые патлы. – Ясное дело: хотят постепенно город продать китайцам.
– Не говорите глупости, коллега! – вскричала дама в дымчатой шубке. – Какие китайцы? Все дело в дамбе. Нет денег достроить дамбу от наводнения. Или засыпать яму на Лиговке, что выкопали сдуру под новый вокзал.
– А мне кажется, у них нет денег на День рождения города. Полмира пригласили, а деньги разворовали, – проскрипел толстячок в темных очках. – И ничего мы не откричим, положили они на нас!
– Не говорите так! – возмутилась дама. – Вспомните, как хотели прогнать с Невского проспекта Дом актера, Дом журналиста, Дом Книги. Хотели превратить Невский в сплошной Банкхофф, в швейцарскую улицу банков. Какой поднялся шум! И откричали!
Евсей Наумович помнил ту, уже давнюю стачку – сам принимал в ней участие, вышел по призыву «демократически настроенной интеллигенции» к Мариинскому дворцу с обращением к Законодательному собранию. Такая была круговерть… И свое «откричали», власть города пошла на попятную, затаилась. И, возможно, теперешняя затея власти с мастерскими художников не что иное, как попытка новой атаки на захват престижных помещений в историческом центре города для дальнейшей коммерческой продажи.
– При коммунистах такого не было, – проговорил тот, с седыми патлами. – У коммунистов на все денег хватало. И на зарплату, и на закупку наших работ. Худфонд любую мазню закупал.
– И в Дома творчества ездили всей семьей почти задаром, – поддержал толстячок в темных очках, – не то, что при этих сраных демократах: за день в доме творчества половину пенсии отдай.
– Зато при коммуняках вы бы не очень болтали! – возмутилась дама в дымчатой шубке. – Сразу в гулаг вас, в гулаг.
– А мне и не надо болтать! – веско осадил толстячок. – Пусть болтает тот, кто себя выпячивает. Вот они и доболтались, демократы хреновы – народ по миру пустили. А сами, хитрованы, все за щеку свою складывают, такую страну околпачили.
Евсей Наумович двигался в толпе подобно ледоколу среди ледовых торосов, пока.
– Есей Наумыч? – окликнули его. – Мое вам, Есей Наумыч.
Он покосился на человека в вислоухой кроличьей шапке, из-под которой глядело смуглое лицо в паутине морщин.
– Я и смотрю – вы ли это? Пригляделся – и верно, Есей Наумыч, собственной персоной, борется с властью! Или не узнали? Да Афанасий я, Афанасий! Спасатель ваш.
Афанасий сдвинул на затылок шапку. Широкая улыбка упрятала его светлые глаза в щелки век и растянула узкие губы.
– А. Афанасий, – чертыхнулся про себя Евсей Наумович. – Узнал, узнал. Что это вы тут делаете? Или в художники из сантехников подались?
– А-а, помните мое мастерство, – довольно проговорил Афанасий. – Я и учителем был, и рыбаком. А художником не пробовал. Просто мимо проходил, смотрю – колготится народ, я и полюбопытствовал. Я за справкой бегал, тут за углом. Справки собираю, пенсию вытянуть.
Афанасий старался идти рядом с Евсеем Наумовичем. А встречая людское скопище, оббегал и вновь нагонял Евсея Наумовича.
– Признаться, я к вам днями собирался наведаться.
– Ну? – суховато отозвался Евсей Наумович.
– А вы и сами подвернулись. Стало быть – судьба.
– Извините, Афанасий, тороплюсь, – осадил Евсей Наумович, выбираясь из толпы к переулку Крылова.
– Я тоже не располагаю временем, – с простодушной безмятежностью ответил Афанасий. – Просьбу-то я вашу выполнил, Евсей Наумович.
– Какую просьбу? – озадачился тот.
– Вот те на. – В голосе Афанасия прозвучала обида. – Да насчет пистоля, – добавил он, оглянувшись и понизив голос.
– Какого пистоля? – Евсей Наумович тоже понизил голос.
– Забыли? А я думал, вы серьезно.
– Не понял, – Евсей Наумович остановился и окинул взглядом своего настырного спутника.
– Че не поняли? Вы же просили разнюхать: не продает ли кто пистолет. Забыли? На случай, если тяжко приболеете. Чтобы себя порешить, не мучаться.
– А-а, – пожал плечами Евсей Наумович. – И вы решили, что я серьезно.
– А то. Наскочил я на одного вояку. Тот из Чечни вернулся. Словом, продает пистолет. И шесть патронов к нему. Недорого. За три тысячи. Ну и мне за труды рубликов пятьсот отстегнете.
Афанасий с просительным интересом разглядывал Евсея Наумовича. Веко левого глаза приподнялось, точно наконец-то разыскало долгожданную цель, в то время как правый глаз продолжал хитровато таиться в щели.
– Не знаю, право, – растерялся Евсей Наумович. – Как-то и разрешения нет, а это дело подсудное, – и обронил невольно. – Хватит с меня отношений с правосудием.
– Какое разрешение? Спрячьте в укромном месте. Кому какое собачье дело! Сколько людей имеет оружие! Тьма! Неспроста власти просят народ сдать оружие, дескать никого не накажут. И деньги сулят.
– Не думаю, не думаю. У моих знакомых оружия нет.
– Много вы знаете. Один Апраксин двор может самостоятельно держать оборону. В Апрашке, если шурануть, атомную бомбу можно найти.
– Да ладно вам, – криво усмехнулся Евсей Наумович и, перейдя набережную, пошел вдоль Мойки.
Афанасий двинулся следом, то и дело соскакивая на снежную хлябь мостовой и, поправив вислоухую
