только-только приподняли шлагбаум и разрешили навестить уехавших родственников. Тот мудак продавал с лотка какую-то дребедень. А в ленинградской жизни был журналистом-хроникером. Увидев Евсея Наумовича, бывший журналист позеленел в полном смысле этого слова. Стал зеленым от ярости, точно вынырнул из болота. «Что?! – прошипел он. – Выпустили вас! Прибежали за барахлом, пылесосы!» Вернувшись домой, Евсей Наумович поведал о той встрече Генке Руничу. «Все просто, старик, – ответил Рунич. – Многие из них держали форс. Мол, мы, уехав в эмиграцию, схватили бога за яйца. А тут появляешься ты и видишь, что он торгует с лотка всякой парашей, концы едва сводит. Удар под самый дых!»
Евсей Наумович выковырял из щели тахты бумажный стаканчик с остатками виски и вышел на балкон, к мусорному бачку.
С соседнего балкона доносился слабый, с долгими паузами, посвист птахи. Она словно раздумывала – затевать свое ночное соло или нет. Лиловое небо покалывали габаритные огоньки нескольких барражирующих самолетов в ожидании разрешения аэропорта на посадку. То ли на Ла Гвардиа, то ли на Нью-Арк. Евсей Наумович, к сожалению, вылетал из аэропорта имени Кеннеди, а это довольно далеко, часа два на машине. Кстати, надо заведомо подтвердить дату обратного полета, а то в прошлый раз – Евсей Наумович помнил – во время регистрации почему-то возникла щекотливая ситуация и Андрон бегал, улаживал.
Паспорт и авиабилет Евсей Наумович хранил в тихой «тещиной крепости», в среднем ящике бюро под большим овальным зеркалом. В пакет с документами он положил еще и двести пятьдесят долларов своих денег. Хотя Андрон, по приезде, и снабдил отца нестыдной суммой на текущие расходы, все равно двести пятьдесят долларов не помешают. Евсей Наумович наметил купить себе плащ, ходить осенью в куртке в его возрасте как-то неприлично, а старый плащ поизносился.
С этими мыслями Евсей Наумович и направился в «тещину крепость».
Маленькая комната была завалена всяким хламом – старыми чемоданами еще советского образца, неисправной радиоаппаратурой, каким-то матрацами, учебниками английского языка. Евсей Наумович полагал, что хотя бы сюда не сунутся гости во время поминок. Ан – нет. Глухо закрытое единственное окно хранило в комнате плотный запах алкоголя. А во вмятине продавленного кресла лежала бумажная тарелка с объедками и порожняя бутылка. На полу стояла пепельница со следами помады на окурках и рядом валялась зажигалка.
Тревога торкнула сердце Евсея Наумовича. Он шагнул к бюро и рывком выдвинул средний ящик.
Кровь хлынула в голову – пакета не было. Или он ошибся, положил его в другой ящик?! Выдвинул и остальные два. Верхний был доверху набит коробками с бижутерией, нижний – весь в лоскутах цветной материи. Евсей Наумович, уговаривая себя не волноваться, вернулся к среднему ящику и принялся ворошить содержимое – бумаги, конверты, ломаные плееры, кассеты.
Пакета не было. Евсей Наумович почувствовал тяжесть в ногах и присел на край кресла, едва успев отбросить в сторону тарелку с объедками.
Кому мог понадобиться его паспорт, его обратный билет?! Надо еще раз осмотреть содержимое ящика спокойно, не торопясь.
Евсей Наумович вытянул ящик из пазов и поспешил в гостиную, к более яркому свету. Опрокинул ящик над тахтой.
Вывалился ворох бумажного хлама, часть его свалилась на пол. Пакета не было. Ни паспорта, ни билета. Украли. Позарились на несчастные двести пятьдесят долларов. Конечно, напустили в квартиру всякую шваль.
Именно так он прокричал в телефонную трубку, едва услышав голос Андрона.
Евсей Наумович с силой прижимал трубку к уху. Он слышал, как Андрон будит Галю.
Сонным голосом Галя сказала, чтобы Евсей Наумович успокоился, что пакет, со всеми прочими важными документами, она на всякий случай переложила в тумбочку, стоящую у изголовья кровати Натальи, на нижнюю полку, в глубину, что ключ от тумбочки лежит в палехской шкатулке. И какого черта Евсея Наумовича понесло проверять билет в два часа ночи?! Подтвердить дату обратного полета? Так это нормальные люди делают днем.
Дура, ругнулся про себя Евсей Наумович, нет чтобы предупредить меня. И оба хороши – прячут документы, а сами напускают в дом кого попало.
Но зла на невестку он уже не держал. Наоборот, испытывал благодарность за предусмотрительность. А вдруг и вправду кто-нибудь полезет в бюро, увидит деньги, прикарманит, а паспорт с билетом выбросит как улику.
В благодушном состоянии Евсей Наумович принялся собирать разбросанное в ящик, но не удержался, оставил ящик на тахте и поспешил в спальню.
Ключ Евсей Наумович узнал сразу. Он много раз видел этот ключ торчащим в замочной скважине тумбочки, как-то не очень интересуясь, что хранит Наталья у своего изголовья.
Он опустился на колени, присел, открыл дверцу тумбочки и, наклонившись, увидел пакет. Извлекая его, он, в неловком движении, прихватил и какой-то сверток. Не поднимаясь с колен, Евсей Наумович, заглянул в пакет – все было на месте: и паспорт, и билет, и деньги.
Положил пакет на кровать, подобрал сверток с тем, чтобы вернуть его на место, но неловко ухватил, и сверток вывалился на пол, разбросав содержимое – какие-то письма и фотографии. Верхняя фотография лежала вверх рубашкой, на которой крупным каллиграфическим подчерком чернела надпись «Единственной, которую я ждал всю жизнь». Евсей Наумович перевернул фотографию и увидел… Эрика. Он даже сразу и не узнал – такого Эрика он почти забыл – молодого, в шляпе. Когда-то, в годы их молодости, было очень клево носить шляпу. Евсей Наумович и сам носил серую, широкополую. Он был в ней, когда познакомился с Натальей в Доме культуры Пищевиков, где его приятель-трубач Левка Моженов участвовал в джаз- сейшене.
Он вновь перечитал надпись. Вялой рукой Евсей Наумович подобрал еще одну фотографию. Молодая Наталья и Эрик за столиком. И надпись: «Новый Афон. Ресторан в Эшери. Мы вдвоем. И любим друг друга». А я тогда сидел на даче с Андронкой, вспомнил Евсей Наумович. Была и третья фотография. Эрик и Наталья. Эрик в майке опирается на черенок лопаты. Наталья, рядом, в халате. И дата – «Дача Эрика – 98». За два года до отъезда ее в эмиграцию, подумал Евсей Наумович. Он поднял несколько писем, мельком взглянув на адресат отправления в левом верхнем углу конверта. На всех стояло «From Russia» и знакомый адрес на Петроградской стороне, где так часто бывал Евсей Наумович и где его всегда принимали с радушием, как самого близкого человека.
Евсей Наумович физически ощутил тяжесть тоски, сдавившей грудь. И, чтобы избавиться от этого состояния, он широко раскрыл рот и громко, в голос, всем горлом – откуда-то от диафрагмы, от пупка, из желудка – исторгнул что-то, напоминающее рык раненого зверя.
– Ты родился месяца через два после нашего с ним знакомства, – проговорил Евсей Наумович. – Иначе я бы решил, что он и есть твой отец.
– Серьезно? – усмехнулся Андрон.
– Вполне, – Евсей Наумович смотрел поверх плеча сына на широкое окно.
Капли дождя морщили стекло, и наполовину съеденная туманом далекая статуя Свободы, казалось, зябко подрагивает от сырости осеннего дня.
Они сидели в кафе, на самой оконечности Манхеттена, в Беттери-парке. Крупные океанские чайки, пролетая мимо, нищенски заглядывали в окно злыми глазами.
Евсей Наумович только что все рассказал сыну. И последняя фраза была произнесена им помимо воли, как-то сама по себе. Он интуитивно чувствовал, что Андрон знал об отношениях между матерью и Эриком и откровения отца не были для него неожиданностью. Хотя бы потому, что за все это время Андрон ни разу не спросил об Эрике, человеке, которого уважал как ученого-физика. А ведь Эрик считался самым близким человеком семьи Дубровских в той, прошлой жизни Андрона, с самого его детства.
– Ты вроде собирался купить себе плащ? – Андрон собирал вилкой разбросанные по широкой тарелке остатки золотистых стружек картошки-фри. – Что, ничего подходящего?
– Да. Пока ничего не присмотрел.
– А где ты был?
– Заходил в «Мартин», что на Кеннеди-бульваре.
