— А что я, не человек?
Тут тишину леса взорвал долгий страшный вой, звериный, дикий, с перекатами, с болью. Сергачев побледнел. Он почувствовал прохладу испарины на лбу и щеках…
Борька сорвался с места и бросился бежать в ту сторону, куда ушла машина. И Сергачев вдруг поймал себя на том, что бежит следом. Остановился. Крикнул Борьке. И тот остановился, испуганно глядя на Сергачева…
Потом они оба повернули и пошли навстречу этому страшному вою, осторожно, точно по раскаленному песку.
Рот женщины был перекошен, обнажая бледные десны. Голова тряслась, откидывая паклю волос. Она царапала землю руками и била кулаком…
— Убирайтесь! Бесстыжие… У-у-у-а-а-а… Гады! Звери! Колька, гад! Колько-а-а-а, — только и можно было разобрать в ее глухих стонах.
— Мужа, что ли, вспоминает? — произнес Сергачев.
Женщина, словно скрываясь от взгляда мужчин, скатилась со спинки сиденья, встала на четвереньки и, косолапо подгребая ногами и руками землю, поползла к кустам.
Сергачев подхватил спинку сиденья, бросился за ней. Швырнул спинку на землю, обхватил ее горячие плечи и рывком завалил на спину. Женщина вырывалась, обкладывая Сергачева последними словами.
— Помоги же! — крикнул Сергачев.
Борька бестолково пытался ухватить ее за ноги, за руки, за голову…
— Ноги сгибай, ноги! — орал Сергачев.
— Вырывается! — орал в ответ Борька.
— Дай я… А ты держи руки.
Сергачев схватил ее ноги и попытался заломить в коленях…
Женщина старалась ему помочь, но это ей удавалось с трудом.
— Сейчас родишь, ну, пожалуйста. Ну постарайся! — кричал Сергачев в ее перекошенное большое белое лицо…
И тут он вспомнил, что надо было бы руки привести в порядок. Он оставил женщину, метнулся к сетке, рывком вытащил бутылку водки, сорвал головку…
«Спокойно, спокойно… Главное — взять себя в руки…»
Водка родниковой водой уходила в землю.
«Кому сказать, не поверят — своими руками, в землю», — усмехнулся Сергачев и, удивительно, почувствовал себя спокойней, уверенней…
— Шеф! — заорал в ужасе Борька. — Что это?!
Сергачев скосил глаза и вздрогнул.
— Что это, что это? Не понимаешь? Рожает… Что-то уже выходит…
Огромный живот женщины судорожно вздрагивал, словно кто-то кувалдой молотил изнутри. Она еще сильнее колотила по земле руками. Глаза, белые, квадратные, потонувшие в слезах, казалось, сейчас вылезут из орбит…
— Ноги ей держи теперь, ноги… А я принимать буду, — спокойно произнес Сергачев.
Это спокойствие передалось Борьке. Он уже не обращал внимание на ее вой и старательно делал все, что приказывал Сергачев.
— Сам он не вылезет, помочь надо, — решил посоветовать Борька.
— Понимаю.
— Делай, как находишь нужным. Спрашивать не у кого. Талию приподними, удобней вроде, по ходу…
Они успокаивали друг друга. Ругали женщину. А та ругала их… Ей было не только больно, но и стыдно.
Пузырь прорвался, и Сергачев ясно увидел сморщенную, сырую, как кусок мяса, и все же человеческую голову…
Женщине, возможно, стало легче. Она все сильнее сгибала ноги, помогая…
— Когда же?.. Боже ты мой, — стонала она.
— Родился, родился, — тупо и радостно приговаривал Сергачев. — Ну и дела, мать твою за ноги… Родился!
Он уже держал в руках этого маленького человечка, скользкого, красненького… орущего. Тоненько- тоненько.
— Поори ты мне, поори, — лепетал Борька. — Поори…
— Так. Спокойно. Я его держу, а ты пуповину перережь. Только сперва перевязать надо чем-нибудь. Шнурком как-то негигиенично.
Борька торопливо разорвал платок и перевязал тоненькую, похожую на жилку ниточку.
Все! Отрезать уже было несложно.
— Заверните его, заверните, — шептала женщина. — Простудится, упаси бог. В халат мой заверните.
— И верно: парень… Как это она углядела? — удивился Борька.
— Углядела, значит, — ухмыльнулся Сергачев. Превозмогая боль, женщина, тяжело ворочаясь, сбросила халат и осталась в рубашке…
Борька поднял голову, словно принюхиваясь, повел носом.
— Едут, что ли?
В просеке мелькнул силуэт автомобиля и тут же, следом, другого, белого, со вспыхивающим факелом на крыше…
Трое мужчин стояли у машины, хохотали и хлопали друг друга по спине. «Скорая» только что уехала.
Надо было привести себя в порядок…
— Ну что? В «Парус»? — Сергачев прилаживал спинку сиденья, предварительно отмыв ее бензином. — Успеете!
Борька сунул руки в карманы.
— Ну их к черту! Чтобы я когда-нибудь еще… Да пропади они пропадом. В монастырь уйду.
Вовка поднял с земли пустую бутылку и швырнул ее в кусты.
— Эх, водку сгубили.
Секретарь партбюро таксопарка Антон Ефимович Фомин — крупный мужчина со скуластым лицом и тонкими усиками, — опершись локтями о стол, рассматривал список, только что присланный из пятой колонны.
«Успели все же, догнали», — с досадой подумал Фомин и, вздохнув, перевел взгляд на календарь. До начала отпуска оставалось три дня… Он достал красный фломастер и принялся аккуратно помечать птичками первые фамилии. За этим занятием его и застал Тарутин.
— Только собрался к вам с этим списком. Вохта прислал. На получение новых таксомоторов, — произнес Фомин навстречу директору.
Он бросил фломастер и поднялся, расправляя плечи, обтянутые черной шоферской курткой. Бывший таксист, он работал секретарем партбюро уже второй год, после того как болезнь позвоночника, нередко донимающая водителей, вспомнила и о нем. Да так, что, бывало, не встать и не сесть от острой боли. Пришлось оставить руль…
Через три дня Фомин уезжал на лечение, в клинику. Замдиректора по коммерческой части Цыбульский с помощью своих сверхмощных связей достал путевку в какой-то институт санаторного типа на Северном Кавказе.
— Я записал пробег автомобилей тех, кто стоит в начале списка. Пожалуйста! — Фомин протянул Тарутину блокнот. — У каждого из них отличная машина, за полтораста тысяч километров не перевалила. А уже претендуют на новую. Безобразие!.. И вообще, этот «архангел» много себе позволяет.
Тарутин мельком взглянул в блокнот.
