молод, лет тридцать)… Порочное лицо. И наглое.
А тот розовый, умытый, пышет здоровьем (болтун, видимо, и остряк)… Нежные девичьи щеки. И румянец (как он его сохранил в городе? В воздухе, отравленном выхлопными газами. Такой бравый румянец)… Губы тонкие, сжатые. А у того губы приоткрыты, пухлые. Зубы широкие белые, здоровые.
Мало кого из них Тарутин помнил в лицо. Вот тот, что стоит у окна, — Сергачев. Одет как-то не по- рабочему. И стоит спокойно, в стороне. Кажется, что он случайно затесался в эту возбужденную толпу.
Лайме опять не удалось сдержаться, и она чихнула. Коротко, отчаянно. Словно надорвала бумажный лист.
— Будьте здоровы! — У парня с тяжелым подбородком оказался приятный мужественный голос.
Тарутин перекинул пальто через руку.
— Вначале довели Лайму до истерики, теперь желаете здоровья. Это нечестно, друзья… Вы прекрасно понимаете, что Лайма выполняла приказ директора. Мой приказ. Вы прекрасно понимаете, что центральный склад закрыт в связи с ревизией…
— В связи с наступлением зимнего сезона, — перебил розовощекий.
— В связи с ревизией, — терпеливо повторил Тарутин — Опломбирован. На складе вскрыты серьезные злоупотребления. Для многих ревизия была неожиданностью…
— А нам, Андрей Александрович, без разницы, — прервал теперь жилистый пожилой водитель. — Я вторую смену из парка не могу выехать. Глушителя нет. А на центральном складе глушителей навалом.
— Как ваша фамилия?
— Ну, Курганов моя фамилия.
— Почему же вы за всех говорите? Возможно, для кого-то и есть разница. Возможно, кто-то и понимает необходимость ревизии.
Курганов вытянул вперед плоскую ладонь, покрытую жестким панцирем мозолей.
— И я понимаю. И приветствую. Пора прижать хвост кое-кому в парке, а то распустились, словно собственную лавку держат… Но не таким способом!
— А каким? Вы знаете, каким способом?
Голос Тарутина звучал негромко, в нем сейчас прорвалась беспомощность. А ему так не хотелось проявлять беспомощность перед этими людьми.
— Если вы знаете, Курганов, способ, рад буду выслушать, — произнес он громче.
— Не знаю, — вздохнул Курганов. — Но это не дело: на складе есть глушители, а я второй день не работаю.
— И амортизаторы есть! — воскликнул розовощекий.
— Амортизаторы и у меня были, — вступила Лайма. — Кончились.
— Еще два дня такой ревизии, весь парк станет, — прогудел от двери бородач. — Вообще… с тех пор, как вы стали директором, работать стало невозможно. Раньше хоть договаривались, знали, у кого что. А сейчас? Разбежались по углам, как мыши. Затаились.
— Ну-ну. Затаились, — усмехнулся Тарутин. — Скажем, не так давно один ваш товарищ въехал в парк после аварии. А через час он уже вернулся на линию. И все шито-крыто. Нигде авария не отмечена… Верно, Сергачев? Или пустые слухи?
Сергачев с преувеличенным вниманием рассматривал дверную ручку. В сером, почти новом костюме он казался посторонним.
— Меня с детства приучили к скромности, Андрей Александрович… К тому же я не по этому делу. Я сегодня выходной. За справкой зашел о своих доходах, потребовали у матери на работе.
Переждав, пока в помещении утихнет оживление, Тарутин продолжил тем же ровным голосом, глядя на бородача:
— Вот. А вы говорите: затаились… Плохо выкручиваетесь, вот что. Не проявляете инициативы…
— Ну, если само начальство благословляет, — перебил бородач.
Курганов приблизился к Тарутину. Жилистый, высокий, он оказался ростом почти вровень с директором. Сухое плоское лицо его, покрытое смуглой нездоровой кожей, оживлялось узкими голубыми глазами. Туго затянутый галстук в белый крупный горох подпирал острый кадык, словно живое существо. Голос у Курганова глухой, с хрипотцой — давно табак курит Курганов.
— Вы на Олега не указывайте, директор. Даже шутки ради. У него своя колонна, у меня своя. На прошлой неделе я в семь утра на работу пришел. И до трех дня провозился, коробку менял. А выехал на две смены — план в колонне горит, уговорили…
— Приказали, — поправили из толпы.
— Будем считать, — кивнул Курганов. — Теперь: приход-уход кладите два часа, я живу далеко. Сколько, выходит, меня не было дома? Почти сутки! А мог выехать на линию вовремя, да кланяться не хотелось, унижаться. В глаза по-собачьи смотреть да рупь протягивать. Я хочу честно жить, директор. А вы мне примерчики приводите! — Курганов повел головой в сторону Сергачева. — Вы мне такого начальника колонны дайте, как Вохта. У него люди не болтаются в парке из-за паршивого глушителя весь день, как я сейчас… Лучше я уволюсь, директор. Чем вот так. Слава богу, безработицы у нас нет.
— А жаль, — произнес бородач. — Местом бы своим дорожили. Не зарывались. — И он со значением посмотрел на Тарутина.
В приемной одобрительно зашумели, с неприязнью глядя на директора.
— Кончайте, Андрей Александрович! Кончайте устраивать нам трудности, и без вас их хватает. Склад откройте!
Шум нарастал. Люди выкрикивали свои обиды, будто шли в атаку. Без оглядки. Без хитренького расчета на милость, не оставляя и щелочки для компромисса. Так поступают, когда дальше жить по-старому невозможно. Может быть, через минуту они одумаются. В мозгу у каждого шевельнется мыслишка о личной выгоде, мыслишка, с которой начинается предательство. Но сейчас, в это мгновенье, они были единодушны в своем порыве…
Тарутин склонил голову набок. Гнев поднимался в нем. Гнев заполнял тяжелой патокой грудь, горло, горечью отдавал во рту. Застил глаза. Набухал в мозгу, как губка водой… Он понимал, откуда ветер дует, чем вызвана эта демонстрация. Хоть и все тут перемешалось: мистификация и жажда справедливости. Окружающие его люди сейчас отдалились на расстояние, словно рассматривал он их с обратной стороны бинокля… И вместе с тем он понимал, что не должен сейчас повышать голос, приказывать. Это никогда не приводит к нужному результату, а в подобной ситуации особенно.
— Увольняться надумали. Жулики надоели. Лихоимцы надоели, — произнес он сдержанно.
Шум стал стихать.
— Желаете отмыться, да раздеваться лень. Или вас все-таки устраивала эта Муртазова? Первостатейный жулик, ревизия доказывает. — Он помолчал и добавил внятно: — Пытаетесь ее из чистилища выручить. Так ведь не получится. Грешна очень Муртазова ваша.
Тарутин достал папиросу. Похлопал по карманам, разыскивая спички. Курганов вытащил зажигалку, щелкнул и протянул директору.
— Напрасно вы всех в общую кучу. Кому и действительно надоела эта неразбериха. Или пусть все будет по закону. Или назначайте такого начальника колонны, как Вохта… А то с нашим удобно только в баньке париться, спину тереть хорошо будет…
— Эх, Андрей Александрович, — перебил Курганова бородач. — К Муртазихе мы хотя бы привыкли. А к другой-то привыкать еще придется. А чем она будет лучше? Должность такая…
Тарутин устало провел ладонью по лицу.
— Как же это все у вас в крови растворилось. В печени, в селезенке, черт возьми. — Он жадно вогнал в себя табачный дым и резко выпустил через нос. Обернулся к Лайме: — Пройдите на главный склад. Вскройте его с понятыми. Отберите нужные детали. Составьте акт.
Тарутин повернулся, намереваясь уйти в свой кабинет.
— Андрей Александрович! — окликнула секретарша Галина. — Вам письмо от Фомина. Из санатория.
Она шагнула к Тарутину и передала белый крепкий конверт.
Тарутин вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.
Медные шляпки декоративных гвоздей на пухлой дверной обивке выглядывали словно гильзы из
