показывать факты, а читатели пусть сами оценивают и решают, как тут быть; от художника нельзя требовать рецептов разрешения социальных вопросов. Для этого есть специалисты, пусть они и предсказывают судьбы капитализма. Пусть каждый занимается своим делом. «ЛИТЕРАТУРА ЕСТЬ ОПИСЫВАНИЕ ЛЮДЕЙ, А НЕ ИДЕЙ» — эта фраза приписывается Чехову, хотя и не подтверждена документально. При всем том невозможно, читая его рассказы, не чувствовать, что жестокость и бескультурье, о которых он пишет, нищета бедных и равнодушие богатых неизбежно приведут в конце концов к кровавой революции.
Чехов прожил в Мелихове пять лет, па свои деньги построил для крестьянских детей три школы. У него подолгу жил брат Александр, запойный пьяница, приезжали знакомые, гостили по нескольку дней; Чехов жаловался, что они мешают работать, но на самом деле уже не мог без всего этого жить. «Русские писатели любят, чтобы им мешали писать», — шутил он. Несмотря на постоянно плохое самочувствие, он был бодр, дружелюбен, любил проказы и шутки. Иногда уезжал «проветриться» в столицы, где не обходилось без возлияний. Во время одной из таких поездок у Чехова открылось сильное горловое кровотечение, и его поместили в клинику. Несколько дней он висел между жизнью и смертью. До сих пор он не верил, что болен туберкулезом, но врачи сообщили, что у него поражены верхушки обоих легких и, если он не хочет умереть в самом ближайшем будущем, надо изменить образ жизни. Чехов понял, что оставаться на зиму в Мелихове нельзя. Он перебрался в Ялту. Доктора рекомендовали поселиться там постоянно (с врачами ему не повезло, зимы в Ялте оказались похуже, чем в Москве), и на аванс, полученный от Суворина, Чехов строит себе дачу, толком не имея денег па жизнь.
В Ялте Чехов скучал, но его здоровье поначалу пошло па поправку. У меня {Моэма} не было до сих пор случая упомянуть, что Чехов написал к этому времени две или три пьесы, правда, не имевшие особенного успеха. Льву Толстому они не понравились, и при встрече с Чеховым он зашептал ему на ухо: «Вам одному скажу, не обижайтесь: вы пишете пьесы даже хуже, чем Шекспир». Я бы затруднился придумать лучшую похвалу. На репетициях этих пьес Чехов познакомился с красивой молодой актрисой Ольгой Книппер. Он полюбил ее и, к неудовольствию женской половины своего семейства, женился. Условились, что она по-прежнему будет играть в театре, и супруги бывали вместе, только когда Чехов приезжал в Москву или когда она бывала свободна от спектаклей и ненадолго ездила к нему в Ялту. Нормальную семейную жизнь наладить не удавалось, даже в Москве. Бунин вспоминал: «Совсем под утро возвращалась Ольга Леонардовна, пахнущая вином и духами: „Что же ты не спишь, дуся?… Тебе вредно. А вы тут еще, Букишончик? Ну, он с вами не скучал“. Я вставал и прощался». Сохранились письма Чехова к ней, нежные и трогательные. «Здравствуйте, последняя страница мой жизни!» Улучшение здоровья продолжалось недолго, вскоре ему стало совсем плохо. Он сильно кашлял, не мог спать. Настроение было паршивое. Ольга давно склоняла Чехова написать легкую комедию, этого, по ее мнению, требовала публика, и он в конце концов приступил к работе. Придумал название: «Вишневый сад» — и обещал, что напишет для жены выигрышную роль. «Пишу по четыре строки в день, но и от этого страдаю невыносимо». Пьесу он все же закончил и отправился в Германию па курорт Баденвейлер. Молодой литератор описывал свою встречу с Чеховым накануне его отъезда: «На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, сидел тоненький человек с узкими плечами и бескровным лицом — до того был изнурен и неузнаваем Чехов. Никогда не поверил бы, что можно так измениться. А он протягивает восковую руку, на которую страшно взглянуть, смотрит ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит: „Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать“. Он сказал другое слово, более жесткое, чем „умирать“. „Поклонитесь от меня товарищам вашим. Скажите им, что я их помню и некоторых очень люблю. Пожелайте им счастья и успехов. Больше мы уже не встретимся“.
В Баденвейлере ему сделалось хуже. Вечером 1 июля, укладываясь в постель, он настоял на том, чтобы Ольга, весь день просидевшая с ним, пошла прогуляться в парк. Когда она вернулась, Чехов попросил ее спуститься в ресторан поужинать. Но она объяснила ему, что гонг еще не прозвонил. И тогда, чтобы скоротать время, рассказал жене смешную историю о модном курорте, где много толстых банкиров, здоровых, любящих хорошо поесть англичан и американцев. В один прекрасный вечер в городок прибывает вагон с устрицами, и все собираются в ресторане, предвкушая утонченный ужин, — а повар, оказывается, сбежал в этом самом вагоне, и ужина не будет. Чехов описывал, какой удар, какое разочарование в жизни испытали эти люди. Один из них ушел к себе и застрелился. Рассказ получился очень смешной, и Ольга от души смеялась. После ужина она опять поднялась к нему — он спокойно спал.
Но потом ему вдруг стало совсем плохо. Был вызван врач-немец, он делал, что мог, безрезультатно, Чехов умирал. Он бредил, вспоминал о каком-то негре в тельняшке, которого видел па Сахалине. На плече негра сидел черный бульдог с перепончатыми крыльями. Чехов говорил с негром о железнодорожном вагоне с замороженными устрицами. Чехов не хотел, чтобы его тело перевозили в Москву в вагоне с устрицами, но матрос-негр настаивал. У них произошла ссора Бульдог внезапно ощерился, расправил перепонки, бросился и, Чехова и вцепился в горло. Из горла хлынула кровь, Чехов потерял сознание. Потом он очнулся и сказал этому негру:
«Я умираю».
Но негр— матрос оказался врачом-немцем. Он ничего не понял, хотя что уж тут понимать; пришлось перевести:
«Ich sterbe».
Потом Чехов попросил бокал шампанского, чтобы забыться, облегчить страдания. Шампанского не нашлось, немец, ни на что уже не надеясь, разрешил выпить водки, такой опасной для туберкулезников, — попросту, разрешил выпить отравы. Водки тоже не было, но у хозяина отеля нашелся медицинский спирт. Ольга заплакала и налила мужу полную рюмку. Спирт неожиданно хорошо подействовал, пульс восстановился, негр с бульдогом исчезли, Чехов уснул. Случилось чудо, в ночь с 1 на 2 июля 1904 года произошел переломный момент в смертельной болезни. Утром дела пошли на поправку, врач удивленно развел руками — этих русских не поймешь, а Чехов, очнувшись, слабо пошутил: «Что для русского здорово, для немца — смерть».
Что же случилось в эту ночь? Чудесное исцеление или природное, по редчайшее совпадение множества случайных обстоятельств — целебный воздух Баденвейлера, рюмка чистого спирта, бестолковый врач-немец, видение негра в тельняшке, бросок и укус крылатого бульдога — целебная слюна или, наоборот, яд от его клыков спасли больного? Был ли этот негр ангелом-хранителем Чехова? Вот что еще поразительно: в эту же ночь на второе июля четвертого года в Москве умер от туберкулеза друг Чехова, молодой, но уже очень известный русский писатель Алексей Пешков-Горький, «bourevestnik revouluthii» {предвестник революции}, как оценивали его современники. У них осталось впечатление, что КТО-ТО в ту ночь стоял перед трудным выбором, разменивал, сомневался — кого оставить, кого забрать, кто здесь нужнее: предвестник революции или земский врач? Мистика или совпадение? Алексей Пешков так и остался в истории русской литературы молодым романтическим писателем, преждевременно сошедшим в могилу на самом взлете, а Чехов остался жить.
Чем вызвано столь трепетное отношение интеллигенции к личности Чехова? Безусловно, высочайшим писательским мастерством — но не только. Я внимательно разглядывал его фотографии. В самом деле, «Чеховых было много». Вот сонный студент с одутловатым лицом, вот простой деревенский парень с голубыми глазами, вот хитрый богатырь, похожий на васнецовского Алешу Поповича, а вот замордованный пациентами земский врач. Поражает, что некоторые портреты молодого Чехова удивительно похожи на изображения Иисуса Христа — худощавый молодой человек с высоким лбом, усами и бородкой, длинными волосами. В Чехове мы ощущаем какую-то высшую тайну, о его миссии в истории человечества ничего не говорилось, — наверное, потому, что слово «миссия» к Чехову мало подходит. Верил ли Чехов в Бога, в потусторонний мир? Кажется, пет. Не верил. Веру в Бога ему в детстве отбил религиозный отец. Но иногда сомневался. Иван Бунин вспоминал, что Чехов «много раз старательно, твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме — сущий вздор. Но в другом настроении еще тверже говорил противоположное: „Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие — факт“. Смерть, жизнь, бессмертие. Чехов вроде бы допускал возможность двух противоположных решений.
День 2 июля 1904 года навсегда остался в памяти Чехова. Им уже был написан «сюрреалистический» {Чехов посмеивался над литературоведческими терминам} рассказ «Черный монах», в котором главного героя преследует видение какого-то монаха в черной сутане, предвестника смерти. Подобным видением для
