взял хлопчика за руку и взошел на корабль. Хлопчика звали Сашко Гайдамака. На корабле он попал под покровительство французского шкипера, негра из страны Офир, а его необыкновенная судьба описана в романе «Эфиоп» одним малоизвестным русским писателем, имя которого мало что скажет английскому читателю — кажется, он однофамилец Лоуренса Стерна. {Моэм не точен, потому что не читал «Эфиопа»: Гайдамака не был знаком с Чеховым, а Врангеля видел всего лишь один раз на Графской пристани, когда чуть было не угодил за свои частушки в контрразведку.}
ГЛАВА 16. Телега жизни
Бери шинель.
Пошли домой.
Гайдамака расставил стремянку, поднялся и заглянул в купол. Пахло зверьем — там были две конуры и две подстилки для Черчилля и Маргаритки да канат, на котором они любили висеть вверх ногами под самым куполом. Стоял небольшой письменный стол начала XX века, на столе стоял «Суперсекстиум-666» с лазерным принтером. Черчилль похрапывал в конуре, Маргаритка сидела на «Секстиуме» и смотрела на Гайдамаку. Узнала его и вспорхнула на плечо.
— Командир, — беспокойно сказал снизу генерал Акимушкин. — Офир почти не виден.
— Успею, — ответил Гайдамака. Он сдул пыль с «Суперсекстиума», согнал с плеча Маргаритку, чуть задумался и не спеша набрал пушкинскую команду:
С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ
Поехала крыша, раздвинулся купол с наведенным на Луну антенной-громоотводом Амура. Стояло полное — полное! — полнолуние. Полнее некуда. Черчилль и Маргаритка выпорхнули на волю и начали воздыматься к Лупе. Люська заплакала, ей захотелось обнажить грудь, и она это сделала.
Цементные химеры разваливались, рассыпались, падали, валились с Дома. Все промежности, щели, прорехи, зазоры между частями занимали свое место, сглаживались. Майор Нуразбеков порывался что-то сказать. «Молчи, молчи», — сказал Гайдамака. Он смотрел на полную Луну.
— Где Шкфорцопф? — спросил Гайдамака.
— За него не волнуйтесь, Командир. Он сам долетит.
— Я знаю. Он долетит. Мне надо видеть его. Вот он, вижу. Пусть ПВО не стреляет.
— Она не будет стрелять.
— Сколько тебе говорить, дура: нужна белая простыня, а ты сидишь в зеленом одеяле! — заорал Гайдамака на Люську.
— Ну ты меня совсем забодал, Командир!
Люська сбросила с себя зеленое одеяло, подошла к дивану, виляя всем, чем может вилять женщина, вытрусила белую простыню и закуталась в нее вместо одеяла.
— Командир, баки заполнены горючим!
— Лунные челноки на чем летают? — спросил Гайдамака, глядя в перископ громоотвода, чтобы не глядеть на Люську. — На чем твой Сидор летал?
— На топливе. На керосине.
— Дурак! Ни хрена. Челноки плавают по течению. Надо только подгребать в нужном направлении.
— Хорошо, хорошо, Командир! Отлично! Командуйте, Командир! Офир уходит!
— Куда он денется.
— Вам все ро houyam, Командир?! — спросил генерал Акимушкин.
— Я он и есть. Pohouyam Гайдамака I.
— Я догадывался, — сказал Акимушкин.
Одесса дрожала. Дом с Химерами раскачивался и рвался из фундамента.
— Ура, Командир!
— Все ро houyam, Командир?
Гайдамака улыбнулся и промолчал. Ему в самом деле было все ро houyam. Ему так хотелось домой! В Офир, на Луну, в Гуляй-град, в Эльдорадо! Домой! Домой! Домой! Куда-нибудь Домой!
— Давай, Командир! Давай! Давай! Давай! Гайда! Айда! — орали Семэн с Мыколой.
— С утра садимся мы в телегу! — кричал Нуразбеков.
— Мы рады голову сломать! — кричал Акимушкин.
— И, презирая лень и негу, кричим! — кричала Люська.
— Пошел, ыбена мать! — сказал Гайдамака.
Дом с Химерами дрожал, химеры осыпались с него на улицу Карла Маркса и Августа Бебеля. Одесса тряслась как от землетрясения. Лунный челнок работал. Дом с его обитателями выдирался из чрева города и улетал из него к той самой матери, которую часто поминал Пушкин, покручивая на пальце перстень с каббалистической иадписыо С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ, улетали все, кто хотел в Офир, В Эдем, Домой, кого звали Домой, кто знал, как попасть Домой. Домой! Домой! Домой! По Домам! Где она, эта Мать?! Давай, Командир!
Автор не устает извиняться и повторять мысль Льва Толстого, что один и тот же человек в разных ситуациях, в разные времена и в разных настроениях ведет себя по-разному — он бывает и умным, и глупым, и полным идиотом, и ленивым, и решительным, и трусом, и отчаянным храбрецом, способным совершить любые поступки: от убийства или самоубийства до высокого самопожертвования ради ближнего или случайного для него человека, — пусть только он будет Добрым Человеком и пусть понимает, что делает.
Они поднимались на Луну на волнах и крыльях любви к Богу в Душу Мать.
А что еще оставалось?
ГЛАВА 17. Эпилог эпилога
Было бы ошибкой считать, что провидение Божье свергло коммунизм. Обошлось без вмешательства свыше. Коммунизм пал сам, по внутренней своей слабости и несостоятельности, ибо он оказался «лекарством опаснее самой болезни».
Чехов и советская власть — тема неисчерпаемая. «Да тут ад!» — сказал он однажды своим гостям о советской действительности. «А ведь вы сочинили палиндром, Антон Павлович», — заметили Ильф с Петровым. «Не помню — что значит „палиндром“?» — «Это когда фраза одинаково читается справа налево и слева направо». Чехов удивился и повторил: «Да тут ад…»
Антон Павлович жил под советской властью, ни разу не выезжая за границу и почти не покидая Ялты, — один раз посетил в Коктебеле Максимильяна Волошина, иногда общался в Феодосии с Александром Грином, когда тот был трезв, и предпринял несколько поездок в Симферополь за какими-то совсем уже мелкими покупками — за «чаем, сахаром, мылом, спичками, колбасой, керосином и другими колониальными товарами». Хлеб и колбаса в СССР в самом деле казались колониальными товарами. В Ялту па дачу к Чехову валом валил самый разнообразный люд, совсем как в Ясную Поляну при жизни Льва Толстого, но не все попадали к нему — на Перекопе большевики проверяли паспорта и выясняли причины приезда в Крым — не к Чехову ли? То же повторялось в Симферополе, а в Ялте у дачи писателя торчал милицейский пост. Летом день Чехова обычно начинался в шесть утра. Он выпивал чашку кофе и до десяти писал «одну страницу».
