Panzertruppe», 7-я танковая дивизия не шла через Померанию по дороге на Шверин. Стр. 154 книги Хассо фон Мантейфеля «7-я танковая дивизия: иллюстрированная история роммелевской «дивизии-призрака» 1938–1945», изданной в 2000 году, гласит:
«12–14 марта 1945 года дивизия участвовала в тяжелых боях у плацдарма Данциг — Готенхафен. Когда плацдарм у Готенхафена 24 марта пришлось оставить, дивизия передислоцировалась в район Оксхефтер Кемпфе, где бои продолжались до 4 апреля 1945 года. Дивизия затем [sic] передислоцировалась на полуостров Хела и 15 апреля была по морю переброшена в гавань Свинемюнде».
Ранение
Кажется, что в военной буре маленькая группа солдат низшего звена потеряет след своей дивизии так же быстро, как их дивизия потеряет след маленькой группы солдат.
Это как раз то, чем мы были — маленькой группой из восьми танкистов, которые прибыли в Рамель, северный пригород Гдыни, которая тогда называлась
Готенхафен, в десяти километрах от Данцига. Раньше мы обогнали Советы после того, что можно назвать Бишофсвердером, к востоку от Вислы, пересекли Вислу и затем вступили в восточную часть Померании, намереваясь двигаться на запад. Нам, однако, не дали сделать это советские удары из южной части Померании в сторону Балтики. Лишенные руководства в последних судорогах войны, мы чувствовали себя сиротами.
Мы, горсточка счастливцев, братьев (пер. Е. Бируковой. — Прим. перев.) — это слова речи на день святого Криспина, волнующей и очень солдатской по духу, из шекспировского «Генриха V», акт 4, сцена 3, прекрасное чтение для любого военного — стояли на дворе в Рамеле. Ефрейтор Фелер, самый старший по званию, нашел коробку сигар и начал выпендриваться. Половина ребят взяли по сигаре, когда Фелер пустил коробку по кругу. Правда, больше мы думали, где бы раздобыть себе поесть. Ясный выдался день, 12 марта 1945 года.
Сразу после того, как Фелер спросил что-то вроде: «Как себя чувствуют наши акции?» или «А что у нас на фондовом рынке?» — всего один взрыв в самой нашей гуще превратил веселье в жестокую трагедию. Фелер упал ничком, сигара сломалась. Фелер выглядел мертвым. И был им.
Другой парень, прислонившийся к кирпичной стене, сел на землю, глядя на свою ногу. Ее развернуло пальцами внутрь, ею нельзя было шевельнуть.
Сбитый силой взрыва, я оказался на земле, в паре шагов от места, где стоял, смотря на курильщиков сигар. Я мог видеть. Я мог слышать. Я мог говорить. Я чувствовал, что ранен. Я вдыхал запах разрыва — и, вскоре, собственной крови.
Позже в тот же день мне поставили диагноз: множественные осколочные ранения. Под осколки попали правое плечо, правая рука выше локтя, правая ягодица и левое бедро. Я сохранил осколки, которые год спустя вынули из плеча, — жаль, что по ним нельзя сказать, частью чего они были. Я всегда думал, что в тот двор попал гаубичный снаряд.
Трое из нас погибли, остальные были ранены, некоторые очень тяжело, куда хуже, чем я. Выжившим была нужна медицинская помощь. Это означало отправиться в Гдыню.
Не более чем в половине квартала от того злосчастного двора шла главная улица Рамеля, по которой в Гдыню шел нескончаемый поток беженцев. Многие ехали на компактных, узких, со скошенными бортами двуконных телегах на резиновых шинах, нагруженных пожитками. Взяв с собой еще одного раненого, я дохромал до такой телеги, забрался, помог напарнику и устроил левую руку поверх пожитков, чтобы был удобнее лежать. Это было все, что я мог сделать для нас двоих.
Поскольку сутулому вознице телеги было все равно, что он везет, какое-то время с нами ехала медсестра германского Красного Креста, шедшая в Гдыню. Она была красивой и жалела нас, но не могла помочь ничем, кроме совета искать медицинскую помощь дальше. В городе.
Несколько часов спустя лошади нашего деревенщины привезли нас в город, где, казалось, всем заправлял Кригсмарине. Мы сошли с телеги у главных ворот гдыньских доков и вошли на надежную территорию Кригсмарине, чтобы о наших ранах наконец позаботились.
Никакой траты времени впустую. Чтобы добраться до ран в плече и руке, врачи в приемном покое просто разрезали рукав и плечо кителя, испортив его, но оставив на мне. У меня все еще лежит государственный герб на черной подкладке и шевроны, споротые позже, в госпитале, где мне выдали серую полевую форму. Я также храню свои Panzerkampfabzeichen in Silber, Verwundetenabzeichen in Schwarz и два своих Железных креста.
Нас рассортировали в соответствии с тем, каким способом отправлять раненого дальше — стоя, сидя или лежа. Меня отправили к лежачим и положили на пол в большом складском здании. Там лежало рядами, наверное, сто ребят. У каждого было одеяло, подарок от Кригсмарине. К этому времени я потерял из виду парня в черной танкистской форме, который в моей компании добрался от Рамеля до Гдыни и доков. Я лежал с парнями, которые были отсюда, оттуда и откуда угодно. Все полумертвые или хуже.
На следующий день — сортировщики время от времени появлялись, чтобы убедиться, что наши раны и повреждения действительно требуют лежать, — нас погрузили в Гдыне на госпитальное судно. Я больше не слышал стрельбы, но слышал крики боли, идущие откуда-то снизу. Там, как я слышал, проводились ампутации.
Мы не знали, где нас свезут на берег — оказалось, что в Дании. Где-то там для нас был готов санитарный поезд. И снова случайная кучка народу в долгой поездке. Один солдат, как я помню, оплакивал потерю пениса, время от времени утешая себя тем, что он уже отец двоих детей. Советы попали ему в ширинку осколочной пулей малого калибра. Таких историй было множество.
В Альтенбурге в Тюрингии — городе, которому довелось попасть в Восточную Германию, — санитарный поезд разгрузился. Тюрингия в те дни была провинцией, от которой стоило держаться подальше. В конце концов мы, незадолго до того, ускользнули от Советов в Гдыне, и кто, раненый или целый, хотел попасть к ним в руки?
Персонал госпиталя в Альтенбурге не хотел завшиветь. Независимо от состояния, каждый раненый, чтобы попасть в госпиталь, должен был сам раздеться и помыться с мылом на заднем дворе. Или туда долго не попадало много раненых с Восточного фронта, или, наоборот, попадало слишком много.
Не все мои раны в Альтенбурге хорошо заживали. Например, рана в бедре заживала медленно. На другом этаже госпитального здания была медсестра, славившаяся тем, что хорошо умела перевязывать раны. Повязки, наложенные этой леди, не подмокали, и парни отовсюду сходились к ней на перевязку, пока их не разгоняли по своим этажам.
Официальные бумаги, адресованные медику 25-го танкового полка в Бамберге, выданные мне для личной доставки, гласят: я был выписан из альтенбургского госпиталя 10 апреля 1945 года, с предоставлением двухнедельного отпуска.
В одном из документов, датированном 10 апреля, есть такое предложение: «F. wird heute als k.v. [Jkriegs-verwendungsfohig] zu seiner Ersatzeinheit entlassen» («[обер-ефрейтор]Т[изен] сегодня выписывается в часть пополнения личного состава как годный к службе в военное время»), также там говорится: «Verwundetenabzeichen in Schwarz wurde verliehen». («Выдан черный знак о ранении».)
Я ушел из госпиталя пешком, пошел на станцию и часами и днями стоял в поездах, идущих на запад. Лежачие дни миновали. И все же жизнь в британской зоне оккупации будет куда лучше, чем где-либо рядом с Советами.
Выехав из Альтенбурга, наш поезд ехал не более часа, пока не остановился у деревушки, где что-то стряслось. Я не забуду то, что увидел там через вагонное окно. Перед еще дымящимися развалинами дома, явно после бомбежки, стояла с непокрытой головой одинокая женщина лет сорока. Всплескивая руками от отчаяния, она олицетворяла жену и мать, чья семья либо погибла под развалинами, либо была где-то далеко. Я вспоминаю, как ее глаза выражали ужас войны. Их вид олицетворял сотни других в тех частях Германии, которые я медленно проезжал на поезде меньше чем за месяц до окончания войны.
Вскоре мне уже не нужно было докладывать о себе в Бамберге, который лежал теперь в американской зоне.
Глава 17
