произведения такому народу чужды, он от них отворачивается. Так и получается, что благородные произведения искусства могут какую-то эпоху трогать и воодушевлять, а потом приходит народ, которому они уже ничего не говорят. Они закутывают свою голову и ждут, когда придут другие поколения, которые снова будут чисты душой и поднимут к ним взоры. Они улыбнутся этим людям, и те поместят их, как спасенные святыни, в свои храмы. У испорченных народов вдруг блеснет иногда, но очень редко, как одинокий луч, какое-то чистое произведение, но его не замечают, а позднее его открывает какой-нибудь исследователь человечества, как того праведника в Содоме. Но чтобы служение искусству сохранялось, в каждую эпоху появляются люди, наделенные глубоким пониманием произведений искусства, они яснее видят их части, с теплом и радостью впускают их в свою душу и через нее передают своим современникам. Если творцов называют богами, то такие люди — священнослужители этих богов. Они замедляют шаги беды, когда служение искусству приходит в упадок, а когда после тьмы должно опять стать светлее, несут светоч вперед. Если я был таким человеком, если мне было суждено черпать радость в созерцании высоких образов искусства и мироздания, которые всегда приветливо улыбались мне, и передавать свою радость, свое понимание, свое благоговение перед этими образами окружающим, то моя государственная служба была большой помехой на этом пути, и скудные поздние цветы не могли заменить жаркого лета, свежий воздух и теплое солнце которого уходили вотще. Печально, что не так-то легко выбрать путь, который для каждой жизни лучше любого другого. Я повторю то, о чем мы не раз говорили и с чем согласен ваш достопочтенный батюшка, — что человек должен ради себя выбирать такой жизненный путь, на котором его силы осуществятся полностью. Тем самым он наилучшим, по его возможностям, образом послужит миру. Тягчайший грех — выбирать жизненный путь исключительно для того, чтобы, как часто выражаются, быть полезным человечеству. Тогда надо отказываться от самого себя и в буквальном смысле зарывать свой талант в землю. Но как обстоит дело с этим выбором? Общественные наши условия стали такими, что для удовлетворения наших материальных потребностей необходимы очень большие средства. Поэтому молодых людей, прежде чем они осознают самих себя, наставляют на такие пути, которые позволяют им приобрести все нужное для удовлетворения этих потребностей. О призвании и речи тут нет. Это скверно, очень скверно, и от этого человечество все больше превращается в стадо. Где выбор еще возможен, потому что не нужно печься о так называемом куске хлеба, там следовало бы хорошенько осознать свои силы, прежде чем определять круг их приложения. Но не следует ли выбирать в юности, потому что потом будет поздно? А всегда ли можно осознать свои силы в юности? Это трудно, и те, кто в этом участвует, должны действовать как можно менее легкомысленно. Но оставим этот предмет. Я хотел сказать вам то, что сказал, прежде чем расскажу вам о своих связях с близкими вашей невесты. Я сказал вам это для того, чтобы вы могли как-то судить о положении, в каком я сейчас нахожусь. Для продолжения определим другое время.
После этих слов разговор перешел на иные предметы, а потом мы еще предприняли прогулку, и тогда к нам присоединился Густав.
4. Ретроспекция
Без какого-либо прямого или косвенного побуждения или просьбы с моей стороны мой гостеприимец не далее как через день продолжил свои сообщения. Он спросил, можно ли ему провести некоторое время у меня в комнате, и я, разумеется, ответил утвердительно. Мы сели у приятного, тихого огня, поддерживаемого большими и плотными буковыми чурбанами, он откинулся в мягком кресле и сказал:
— Мне хочется, если вы согласны, завершить сегодня свои сообщения. Я позаботился, чтобы нам не мешали. Скажите только, угодно ли вам слушать меня.
— Вы знаете, что это не только приятно мне, но это и мой долг, — ответил я.
— Сначала я должен рассказать о себе, — начал он, — это, пожалуй, совершенно необходимо. Я родился в деревне Далькрейц, в так называемом Заднем Лесу. Вы знаете, что название Задний Лес уже не означает того, о чем оно говорит. Когда-то это наименование распространялось как бы на всю местность, которая идет от нашей реки на север грядой холмов, в том числе и через земли Далькрейца. Далькрейца тогда не было, он возник, вероятно, с первыми хижинами лесорубов. Теперь по всем холмам тянутся поля, луга и пастбища, и лишь остатки прежних лесов строго глядят сверху на эти земли. Дом моего отца стоял вне того селения, рядом с некоторыми другими, но все же достаточно вольно, чтобы открывать вид на луга, поля, сады и очень красивую полоску леса на юге. Десятилетним мальчиком я знал все местные деревья и кусты и мог их назвать, знал все главные растения и камни, знал все дороги, знал, куда они вели, и побывал уже во всех соседствующих с нами селениях. Я знал всех собак в Далькрейце, знал, какого они окраса, как их зовут и чьи они. Я донельзя любил луга, поля, кусты, наш дом, и колокольный звон нашей церкви казался мне самым прелестным и милым, что может быть на земле. Мои родители жили в мире и согласии, еще была у меня сестра, участвовавшая в моих мальчишеских походах. К нашему дому, имевшему всего один этаж, по белоснежному и издалека светившемуся среди зелени, принадлежали луга, поля и рощица. Домашнее хозяйство отец поручал работникам, а сам занимался торговлей льном и холстом, заставлявшей его часто разъезжать. Еще в детстве я был определен наследником всего этого, но прежде должен был получить в учебном заведении необходимое образование. У отца после смерти его родителей, которых я мало знал, не осталось никаких родственников. У матери, которую отец привез издалека, был еще брат, но он с ней поссорился, оттого что она, выйдя из состоятельной семьи, вступила в союз, унижавший, как он выражался, ее сословие, и помирить его с ней ничто не могло. Мы ничего о нем не знали, всякие упоминания о нем избегались, и, бывало, имя его не произносилось годами. Дела моего отца, однако, шли в гору, и он был чуть ли не самым уважаемым человеком в округе. В год, на исходе которого я должен был отправиться в учебное заведение, случилось много несчастий. Градом побило поля, часть дома сгорела, а когда все это восстановили и наладили, скоропостижно умер отец. Нерадивый опекун, вероломные деловые друзья, поставившие сомнительные требования, неудачный судебный процесс, вызванный этим, привели мать в такое положение, что она должна была тревожиться о нашем будущем. Когда все наконец уладили, она ограничивалась самым необходимым. Осенью мне пришлось покинуть любимый дом, любимую долину и любимых родных. С убогим снаряжением, под присмотром одного старшего школьника, я прошел пешком довольно длинный путь до учебного заведения. Там я принадлежал к самым бедным. Но мать присылала мне то, что могла, так исправно и так вовремя, что, хоть многого у меня никогда не было, но необходимое для существования было. В училище действовал такой обычай, что мальчики старших классов давали дополнительные уроки младшим и получали за это какое-то вознаграждение. Поскольку я был одним из лучших учеников, на четвертом году моего обучения за мною уже закрепили нескольких мальчиков для уроков, и я мог уменьшить расходы матери на меня. Спустя два года я зарабатывал уже столько, что мог целиком содержать себя сам. Каждые каникулы я проводил у матери и сестры в белом доме. О вступлении в наследство речи уже не было. Я думал, что благодаря своим знаниям создам себе какое-то положение и когда-нибудь оставлю дом и землю сестре на черный день. Так подошло время, когда я должен был занять какое-то место в жизни. Тогдашняя подготовительная школа, которую я окончил, вела лишь к нескольким видам службы и делала человека скорее негодным, чем годным для прочих. Я выбрал государственную службу, потому что другие ступени, на которые я мог подниматься по моим теперешним знаниям, были мне еще меньше по душе. Мать не могла помочь мне советом. Благодаря чрезвычайной бережливости я скопил небольшую сумму денег. С нею и с тысячей материнских благословений, орошенный прощальными слезами любимой сестры, я отправился в город. Я пошел пешком через нашу долину, стараясь всякими наблюдениями подавить слезы, накатывавшиеся у меня на глаза. Когда очертания наших лесов остались позади, когда осеннее солнце озаряло уже совсем другие поля, когда моя молодость взяла свое, на душе у меня постепенно стало легче, и я уже не боялся, что каждый встречный заметит, что я вот-вот расплачусь. Решимость, внушившая мне отправиться в большой город и там искать счастья на государственной службе, заставила меня держать свой путь все быстрее и тверже и строить тысячи блестящих воздушных замков. Дойдя до того края, где наша возвышенность большими уступами спускается к реке и начинаются совсем другие пейзажи, я еще раз оглянулся, благословил матушку, которая была уже на расстоянии целого дня пути от меня, мысленно погладил красивые, с длинными ресницами веки сестры, всегда бледноватой, благословил наш белый дом с красной крышей, благословил все оставленные позади поля и леса и теперь уже и вправду с тяжелыми слезами на глазах сошел вниз на дорогу, которая тогда, проходя под высокой
