того, чтобы все виды дерева, которое шло в работу, достигали здесь необходимой для мебели сухости, предотвращающей всякие повреждения в дальнейшем. В нижней комнате хранился крупный материал, в верхней — мелкий и тонкий. Я мог убедиться, как основательно здесь было поставлено дело; в сушильне я нашел не только очень большой запас древесины, но и почти все отечественные и иноземные виды ее. В этом я со времени моих естественнонаучных усилий кое-что смыслил. Кроме того, дерево почти сплошь было уже нарезано на болванки удобных для обработки форм, чтобы оно высыхало достаточно надежным образом. Мой провожатый показал мне разные хранилища и объяснил в общих чертах их содержимое.
В нижней комнате я увидел доски лиственницы, связанные как бы в очень большие, странно узкие каркасы и рамы, и, недоумевая, спросил об их назначении.
— В нашей стране, — ответил мой провожатый, — много резных алтарей. Все они сделаны из липового дерева, и некоторые весьма красивы. Они восходят к очень давнему времени, примерно к тринадцатому-пятнадцатому векам, это створчатые алтари, которые при открытых створках походят формой на дароносицу. Частью они сильно повреждены и грозят раньше или позже совсем развалиться. Один мы уже за мой счет восстановили и работаем теперь над другим. Деревянные каркасы, о которых вы спрашиваете, — это остовы, где будут укреплены орнаменты. Орнаменты еще вполне хороши, но их остовы сильно прогнили, отчего и нужно сделать новые, заготовки для которых вы видите.
— Неужели вам разрешили переделывать церковный алтарь? — спросил я.
— Нам разрешили это лишь после многих трудностей, — отвечал он, — но мы таковые преодолели. Особенно препятствовало нам недоверие к нашим знаниям и способностям, и оно было справедливо. До чего можно дойти, опрометчиво разрешая видоизменять имеющиеся произведения искусства? Ведь так можно изуродовать или уничтожить вещи величайшей ценности. Мы должны были показать, что именно мы изменим или добавим и как будет выглядеть вещь после такой переделки. Лишь после того, как мы объяснили, что не внесем никаких изменений в существующую композицию, что ни одно украшение не окажется на другом месте, что ни у одной статуи не будут переделаны ни лицо, ни руки, ни складки одежды, что мы только хотим сохранить то, что есть, в его теперешнем виде, чтобы оно больше не разрушалось, что материал мы обновим только в пострадавших местах, а в целом оставим нетронутым, что прибавим лишь кое-какие мелочи, вид которых точно известен по их полным подобиям, отчего им и можно придать совершенно тот же облик, какой был у них прежде, когда мы, далее, изготовили цветной чертеж, показывающий, как будет выглядеть очищенный и восстановленный алтарь, и, наконец, когда мы восстановили резные украшения небольшого объема, отдельные статуи и прочее, как сочли нужным, и выставили все это напоказ, лишь тогда нам предоставили свободу действий. О помехах, исходивших не от начальства, о подозрениях и прочем говорить не стану, да это не очень-то и доводилось до моего сведения.
— Вы, я вижу, взвалили на себя долгий и, как мне кажется, важный труд.
— Работа длилась много лет, — отвечал он, — а что касается важности, то никто, наверное, больше, чем мы сами, не терзался сомнениями в том, что у нас есть необходимое знание дела. Потому-то мы и по сути ничего не меняли. Даже в тех случаях, когда было совершенно ясно, что части алтаря оказались со временем расположены иначе, чем изначально, мы сохраняли все в том виде, в каком это дошло до нас. Мы только снимали грязь и закраску, укрепляли рассыпающееся и распадающееся, восполняли недостающее там, где, как я сказал, первоначальный вид был точно известен, заполняли деревом пустоты, образовавшиеся по вине древоточцев, предотвращали испытанными средствами будущие разрушения и, наконец, покрывали весь алтарь, когда он был готов, тусклым лаком. Настанет время, когда государство создаст из лучших знатоков дела службу, которая будет заниматься восстановлением старинных произведений искусства, возвращать им первоначальный вид и препятствовать их искажению в будущем. Ведь так же, как предоставили свободу действий нам, которые тоже ведь могли кое-что исказить, предоставят ее когда-нибудь и другим, менее одержимым сомнениями или способным ради красоты в своем понимании уничтожить самую суть унаследованного.
— И вы думаете, что закон, запрещающий менять что-либо в существе дошедшего до нас произведения, предотвратил бы его уничтожение и гибель? — спросил я.
— Этого я не думаю, — отвечал он. — Ведь могут прийти времена такого малого понимания искусства, что и самый этот закон отменят. Но долгое время от такого закона было бы все-таки больше пользы, чем от его отсутствия. Наилучшую защиту старинных произведений искусства обеспечил бы, конечно, растущий и неугасающий интерес к искусству. Но никакие, в том числе и самые совершенные средства не в силах спасти произведение искусства в конечном счете от гибели. Причиной тому постоянная деятельность людей, их стремление к переменам и бренность материала. Все сущее, каким бы великим и прекрасным оно ни было, держится какое-то время, выполняет свое назначение и проходит. И все произведения искусства, что сейчас еще есть, окутает такой же вечный покров забвения, каким окутаны те, что были до них.
— Вы работаете над восстановлением старого алтаря, — сказал я, — потому что один уже сделали. Будете ли восстанавливать и другие, поскольку вы говорите, что их много в стране?
— Будь у меня средства, я сделал бы это, — отвечал он, — я даже, будь я достаточно богат, завершал бы начатые в средние века постройки. Например, в Грюнау, у самой границы нашей страны, возле городской церкви стоит самая красивая в нашей стране башня, которая была бы и самой высокой, если бы ее достроили. Но доведена она приблизительно до трех четвертей своей высоты. Эта древненемецкая башня была бы первым, что я достроил бы. Когда вы придете снова, я отведу вас в церковь, где за казенный счет восстановлен резной створчатый алтарь, одно из самых значительных произведений искусства, какие есть в этом роде.
С этими словами мы пошли из сушильни назад в мастерскую. По пути мой провожатый сказал:
— Поскольку Ойстах занят сейчас преимущественно текущей работой, он обучил своего подросшего брата, и тот занимается теперь главным образом чертежами. В данное время он как раз зарисовывает орнаменты, которые встречаются у нас в стране на постройках, деревянных изделиях или еще где-либо и пока не представлены на наших рисунках крупных работ. Мы ждем, что вскоре он вернется на несколько дней. На этих рисунках могло бы поучиться и наше время, если оно захочет учиться. Глядя на сделанное нашими прадедами и самыми искусными дохристианскими народами, мы могли бы только по их крупным творениям учиться жить в благородных зданиях, в окружении благородных предметов или хотя бы молиться, как греки, в прекрасных храмах; нет, и в малом могли бы мы совершенствоваться, красивее стала бы обивка наших комнат, даже обычные предметы, кувшины, чаши, лампы, светильники, топоры, даже узоры тканей для платья, женские украшения, наконец, из драгоценных камней; они переняли бы легкие формы прошлого и не были бы, как часто теперь, дикарством камня в дикарстве золота. Вы признаете мою правоту, вспомнив рисунки крестов, роз, звезд на наших изображениях средневековых построек.
Я восхищался человеком, который, говоря такие слова, шел рядом со мной в странной, даже безвкусной одежде.
— Во всяком случае, научиться уважать людей, живших до нас, при виде такой устремленности можно было бы, — продолжал он, — а мы привыкли твердить о нашем прогрессе по сравнению с невежеством наших прадедов. Бахвальство куда как часто напоминает о бедности опыта.
С этими словами мы опять пришли в мастерскую и попрощались с мастером. Я протянул ему руку, он подал мне свою, и я крепко пожал ее. Когда мы выходили, я оглянулся и увидел в окно, как он снимал с крючка и снова повязывал свой зеленый фартук. Снова послышались звуки рубанка и пилы, приумолкшие, когда мы находились в мастерской. Мы вышли на тропинку в кустах и пошли к жилому дому.
— Теперь вы видели все мое обиталище, — сказал мой гостеприимец.
— Я ведь не видел еще ни кухни, ни погреба, ни людской, — ответил я.
— Их вы увидите, если хотите, — сказал он.
Я не взял назад своих слов, сказанных скорее в шутку, и мы пошли в дом.
Здесь я увидел большую сводчатую кухню, большую кладовую, три комнаты для слуг, комнату, вероятно, дворецкого, затем прачечную, хлебопекарную печь и подвал для хранения фруктов. Как я и предполагал, все это содержалось в чистоте и отвечало своему назначению. Я видел занятых работой служанок, встретили мы и поглощенного каждодневными делами дворецкого. Плоская корзиночка, из которой мой провожатый кормил птиц, стояла у двери в особой нише, которая, по-видимому, и была ее постоянным местом.
