Из этих помещений мы прошли в теплицу. Здесь было много всяких растений, в большинстве своем таких, которые в те времена были распространены. На подставках стояли камелии с холеными зелеными листьями, рододендроны, среди них, как явствовало из надписи, желтые, каких я никогда не видел, азалии самых разных видов и особенно много новоголландских растений. Среди роз преобладали чайные, которые как раз цвели. К теплице примыкал стеклянный домик с ананасами. На песчаной дорожке перед обоими домами стояли в кадках лимонные и апельсиновые деревья. У старика-садовника волосы были еще белее, чем у хозяина. Одет он был тоже необычно, только определить, в чем была эта необычность, я никак не мог. Я заметил, что на нем было много чисто белого, и в сочетании с белым фартуком это напоминало скорее одеяние повара, чем садовника.
Заметил я также, что узкая сторона теплицы была снаружи одета розами, как и южная сторона жилого дома, но это не показалось мне неприятным.
Старая супруга садовника, которую мы застали в его жилье, была, как и старик, во всем белом. К жилищу садовника примыкали комнаты его помощников.
— Теперь вы видели все, — сказал мой гостеприимец, когда мы вышли из этих комнат, — кроме комнат для гостей, каковые я вам покажу, если захотите, и жилья моего приемного сына, куда, однако, сейчас входить нельзя, потому что мы помешали бы его ученью.
— Подождем более позднего времени, и тогда я напомню вам об этом, — сказал я, — а теперь не откажите исполнить другую, более настоятельную мою просьбу.
— Что же это за более настоятельная просьба? — спросил он.
— Чтобы вы наконец сказали мне, — отвечал я, — откуда у вас такая уверенность в отношении погоды.
— Очень справедливое желание, — сказал он, — тем более что ваше мнение насчет грозы было причиной, заставившей вас подняться к нашему дому, а наш спор о грозе причиной, по которой вы здесь задержались. Пройдем, однако, к улью и сядем на скамейку под липой. По пути и на скамье я вам все расскажу.
Мы свернули на широкую песчаную дорожку, окаймленную вначале большими фруктовыми деревьями, а дальше — высокими, тенистыми липами. Между стволами стояли скамейки, в песке рылись птицы, а из веток доносилось пенье, которое я уже слышал вчера.
— В моем доме вы видели собрание естествоведческих инструментов, — сказал мой провожатый, когда мы пошли по дорожке, — они уже объясняют часть занимающего нас дела.
— Я видел их, — ответил я, — и особенное внимание обратил на барометр, термометр, а также на измеритель прозрачности и влажности воздуха. Но эти приборы есть и у меня, и когда я справлялся с ними перед своим походом, они предвещали скорее осадки, чем что-либо противоположное.
— Барометр упал, — отвечал он и прибавил, что понижение давления очень часто бывает связано с дождем.
— Верно, — заметил я.
— Стрелка гигрометра, — продолжал он, — приближалась к точке наибольшей влажности.
— Да, так оно и было, — отвечал я.
— Но электрометр, — сказал он, — показывал малую насыщенность воздуха электричеством, так что разрядки, с которой в наших краях обычно связан дождь, не приходилось ждать.
— Я тоже заметил это, — возразил я, — но электрическое напряжение не так уж связано с переменами в погоде и бывает чаще всего их следствием. К тому же вчера к вечеру накопилось достаточно электричества, и все приметы, о которых вы говорите, предвещали осадки.
— Да, они предвещали осадки, и таковые последовали, — сказал мой провожатый. — Ведь из незримых испарений образовались зримые облака, а они ведь не что иное, как мельчайшие капли воды. Вот и осадки. Малому электрическому напряжению я веса не придавал. Я знал, что если уж образуются облака, то и за электричеством дело не станет. Но приметы, о которых мы говорили, относятся лишь к тому малому пространству, в каком ты сейчас находишься, а надо смотреть шире, учитывать синеву воздуха и форму облаков.
— В воздухе уже вчера утром была та глубокая темная синева, — отвечал я, — которая предшествует дождю, и образование облаков началось уже в полдень и очень быстро усилилось.
— До сих пор вы правы, — сказал мой провожатый, — и природа подтвердила вашу правоту, нагромоздив такое множество облаков. Но есть и другие признаки, кроме тех, о каких мы сейчас говорили. Вы знаете, наверно, что есть приметы, свойственные только какой-то определенной местности и известные ее уроженцам, которым они передавались из поколения в поколение. Науке часто удается объяснить природу явлений, открытых благодаря долгому опыту. Вы знаете, что в той или иной местности облачко, появившееся и повисшее в определенной точке вообще-то чистого неба, — верное для этой местности предвестие грозы, что потемнение неба в определенном месте или ветер с определенной стороны предвещают обложной дождь, и дождь этот всегда следует. Такие приметы есть и в данной местности, а вчера ничто на дождь не указывало.
— Признаков, свойственных только этой местности, я наблюдать не мог, — сказал я, — но думаю, что все-таки не они одни заставили вас высказаться так решительно, как вы это сделали.
— Да, не они, — отвечал он, — у меня были и другие причины.
— А именно?
— Все предвестия, о которых мы до сих пор говорили, очень грубы, — сказал он, — и обычно воспринимаются нами через пространственные перемены, каковых, если они не достигнут определенной величины, мы вообще не заметим. Сцена, на которой разыгрываются метеорологические события, очень велика. Там, куда мы не в силах заглянуть и откуда нельзя воздействовать на наши научные приборы, — там как раз, может быть, и находятся причины и противопоказания, которые, будь они нам известны, обратили бы наш прогноз в его противоположность. Поэтому приметы могут и обмануть. Но есть куда более тонкие приборы, устройство которых для нас тайна, приборы, на которые влияют причины, нам непостижные, приборы, на которые можно положиться всегда.
— Что же это такое?
— Нервы.
— Значит, если пойдет дождь, то вы чувствуете это своими нервами?
— Своими — нет, — отвечал он. — Слишком сильно воздействуя на нервы, человек, к сожалению, наносит ущерб их тонкости, и они говорят с ним уже не таким ясным языком, как, наверно, могли бы. Кроме того, природа дала человеку взамен нечто куда более высокое — разум, рассудок, чтобы выходить из затруднений и знать, как вести себя. Я имею в виду животных.
— По-видимому, вы правы, — ответил я. — Животные связаны с низшей природой гораздо непосредственнее, чем мы. Все дело в том, чтобы докопаться до этой связи и найти для нее какое-то выражение, особенно по части предстоящей погоды.
— Я до этой связи не докопался, — отвечал он, — и тем более не нашел для нее выражения. В общем виде решить обе эти задачи весьма трудно. Но, сделав случайно кое-какие наблюдения, я нарочно повторил их, и сопоставив результаты опытов, пришел к выводам, позволяющим предсказывать погоду с почти полной уверенностью. Многие животные настолько зависят от дождя и солнца — а для иных это прямо-таки вопрос жизни, идет ли дождь или светит солнце, — что Бог должен был дать им органы, ощущающие такие вещи заранее. Человеку же это ощущение неведомо, он не может за ним наблюдать, потому что оно недоступно его органам чувств. Только животные принимают на основании этого предощущения какие-то подготовительные меры, наблюдая за которыми человек может делать выводы. Одни животные находят себе пищу, когда кругом сыро, а другие в этом случае теряют ее. Одни должны прятать от дождя свое тело, другие — укрывать от него свой приплод. Многие должны покидать облюбованное было жилище или искать другую работу. А поскольку предощущение должно быть точным, чтобы вытекающее из него действие обеспечивало безопасность, и поскольку нервы у животных уже задеты, когда все человеческие научные приборы еще молчат, прогноз погоды, основанный на наблюдении за поведением животных, более надежен, чем основанный на показаниях всех научных приборов.
— Вы открываете новое направление.
— Люди уже многое тут узнали. Лучшие знатоки погоды — насекомые и вообще мелкие животные. За ними, однако, гораздо труднее наблюдать, потому что их нелегко найти, когда это нужно, и потому что не
