жителям, предпочитающим сидеть дома, мне часто приходится бывать в дороге темными сырыми вечерами поздней осени, или ранней зимы, или в коварном месяце марте, а то и летом, после полуночи, когда по лугу стелются призрачные белые полосы. Когда я воротился на то место, откуда свернул в луга, это оказалось совсем не то место; здесь, правда, тоже стояли три сосны, по как будто и не те самые, и меня уже взяло сомнение, хорошо ли я приметил дорогу, так как все время думал о больной, состояние которой сильно меня тревожило. Я от деда слышал, а ему это поведал некий швед, который после войны первым поселился в Хальслюнге, что коли знакомая дорога вдруг покажется тебе незнакомой и чуждой, тотчас же возвращайся назад, пока все кругом не станет привычным и знакомым, а уж тогда ступай себе куда вздумаешь. Итак, от трех сосен я воротился еще дальше назад. Мимо меня мелькали темные кусты, поникшие под дождем и сиротливо жавшиеся друг к другу, за ними следовали стоявшие вразброс ели, а рядом со мною шагала черная изгородь. Все это я видел впервые. Когда же я вернулся к тому месту, где от дороги к Зиллерскому лесу отходит наезженная колея, то не увидел знакомой развилки. Итак, я пошел еще дальше назад, дорога здесь, к моему удивлению, поднималась вверх. Наконец очутился я на пригорке, и тут меня осенило: я понял, что нахожусь не пониже дубовой рощи, откуда можно увидеть в отдалении дом полковника, а много выше, среди ивового бурелома, и мне наконец стало ясно, что блуждающий огонек вспыхнул в другой низине и что это он увлек меня в болотную жижу. Возвращаясь назад, я то и дело озирался, но огонек больше не показывался, повсюду расстилалась кромешная тьма. Пока я стоял на пригорке и оглядывался, в небе высветлилась серебристая полоса, и я увидел, что то, что принимал за Дубки, была осенняя туча, нависшая над отдаленным сухостойным бором, это она колдовски преобразила его в кучу деревьев. Тем временем вдали опять загорелся мой блуждающий огонек, он был от меня так же далек и виднелся в том же направлении, но уже в другом месте, не там, где я его увидел впервые. Я смотрел, не отрываясь, на загадочный огонек. И то, как этот стройный белый невозмутимый язычок огня — а может быть, огненный ангел в белом одеянии — стоял вдали, и то, как позади высился темный лес, и то, как молчаливая ночь шелестела дождем, и то, что вокруг не было ни единого живого существа, кроме меня, — все это было почти прекрасно. Но, поскольку окружающая местность приобрела знакомые мне очертания, как тою требовал дедушка и тот самый швед, то я снова пошел вперед привычною дорогою. Я спустился по тропинке, бежавшей вдоль черной изгороди, — теперь я признал в ней старую знакомку, да и темные кусты, прикидывавшиеся чужими, были мне хорошо известны, я не раз видывал их прежде. Так, одно за другим, миновал я памятные места. Когда же поравнялся с кустами терновника, которые чуть ли не ползком, медлительной процессией уходили куда-то вдаль, между тем как ольшаник слева от дороги вступил в полосу света, — а у меня из головы все не шла Мария Гартенс, заболевшая тяжелой горячкой, — огонек чуть мигнул и исчез. И не появлялся больше. Но вот я прошел всю дорогу, и только когда надо мной сомкнулся настоящий дубняк, — только тут в окнах полковника засияли настоящие огни, они выстроились в ряд, необманчиво приветные, необманчиво достоверные. Но я не внял их зову, ведь я был по колено в грязи, а пошел к себе вниз и еще долго читал той ночью, перебирая книгу за книгой, стараясь понять, что за болезнь приключилась бедняжке Марии.
Такие случаи нередко бывали со мной во время моих странствий.
Проходили дни, зима устоялась, снег слежался и затвердел. Как и всегда в это время года, я возвращался домой очень поздно, что не мешало мне частенько, невзирая на поздний вечер или даже темную ночь, подниматься к друзьям в Дубки. У полковника в библиотеке горел огромный камин. Металлическая решет ка позволяла видеть пылающие в нем поленья. Мы сидели на низеньких табуретках, прибывших с вещами полковника, и наблюдали за отблесками пламени на иолу. При ярком свете настольной лампы, освещавшей всю просторную комнату, разбирали мы фолианты, восходящие к далеким и примечательным временам, — у полковника было их целое собрание, — или читали книги, а то и просто сидели, или, наслаждаясь уютом приветливой комнаты, беседовали о чем придется. И когда я затем возвращался домой, а на дворе мела вьюга либо простиралась снежная гладь, даже в самые темные ночи струившая мягкое мерцание, меня провожали оба волкодава, они часто доходили со мной до холма, где росли ясени, а потом бежали обратно, пыля снегом, и я, спускаясь к себе вниз, еще долго слышал отголоски их восторженного заливчатого лая.
Зимой прибыли в ящиках картины, которые полковнику случилось приобрести в различные времена своей жизни. Помню, я пришел к нему в ясный зимний день, и он стал показывать мне свои сокровища, поясняя, что они собой представляют и как их надо воспринимать. Некоторые превосходные полотна Маргарита развесила у себя, остальные полковник взял к себе, причем долго думал и примеривался, стараясь разместить их так, чтобы каждая картина выиграла от искусного размещения. Я в жизни не видел ничего столь прекрасного, а если и видел, то не умел оценить по достоинству.
С наступлением весны, на сей раз неожиданно ранней, полковник, едва сошел снег и оттаяла земля, возобновил труды по устройству своих владений. Он взялся за очистку дубовой рощи в той части, которая ему принадлежала: дикий кустарник был выкорчеван, земля очищена от завали и гнили и разрыхлена железными граблями, чтобы дать пробиться свежей травке. Сохнущие деревья срубили и, если где был замечен сухой су чок, его спиливали с такими предосторожностями, точно это было фруктовое дерево. Тогда же приобрел он низину, о которой шла речь выше, она представляла собой болото, где росли только карликовые сосны, да красные ягоды клюквы, да пожелтевшая трава с ржавыми зубчиками. Полковник задумал превратить эту пустошь в роскошный луг. Предстояло также подготовить поля к севу. Были наняты работники, закуплен тягловый скот, и все это размещено в свободных помещениях дома, успевших просохнуть за ясную, морозную зиму. Полковник задался целью распространить в наших местах пшеничные посевы, до него у нас делались только робкие попытки в этом направлении. С этой целью он купил семена летней пшеницы, вызревающей в горных областях с суровым климатом, чтобы посмотреть, как она привьется на наших полях. Что же до озими, то он посеял ее с таким тщанием, о каком в нашей лесной местности еще и слыхом не слыхали. Был также возделан сад, окруженный решетчатой оградой, и выложены удобрением теплицы, где должны были вызревать ранние овощи.
Вскорости прибыли и книги. С возов были сняты большие ящики из неструганого дерева, и их тут же начали разгружать. Полковник велел вынести из библиотеки полюбившиеся нам за зиму табуретки, и теперь повсюду высились стопками книги. Шкафы были уже изготовлены и стояли по стенам. Когда полковнику было недосуг, так как повсюду требовался его глаз, я разбирал книги и расставлял их в должном порядке. Я уже и сам был не прочь завести такую библиотеку. Взбираясь на изготовленную по заказу двойную стремянку с обернутыми сукном ножками, чтобы не поцарапать пол, я расставлял книги, подбирая их в том порядке, какой диктовался целесообразностью и существом дела. Маргарита снизу передавала мне том за томом. Мы записывали, где что стоит, чтобы книгу можно было легко отыскать и в дальнейшем судить по записям о составе библиотеки в целом, а также о месте каждой книги в отдельности. Как только в шкафах будет наведен порядок, полковник хотел обставить библиотеку изящной мебелью: добротные мягкие кресла, большой стол под лампу — да и все прочее, в чем возникнет нужда, чтобы следующую зиму снова дружно встретить среди книг у уютно потрескивающего большого камина.
Маргарита развесила у себя еще и новые картины и гравюры. Она подводила меня к своим любимым пейзажам и объясняла, что ее восхищает здесь или там.
С приближением теплых дней, когда холмы оделись ярко-зеленой муравой, но на фруктовых деревьях еще не набухали почки и только низенький кустарник вдоль ручьев, а также бузина и верба покрылись мелкими листочками и барашками, в доме состоялось торжество закладки краеугольного камня. Присутствовали примерно те же лица, что и прошлый раз, когда дом подводили под крышу и плотник произнес свое традиционное заздравие. Под главным подъездом, который через вестибюль ведет в зимний сад и оттуда в коридор, куда выходят покои полковника и Маргариты, приподняли мраморную плитку, прикрывавшую тайник. Под ней оказался высокий мраморный ковчежец, закрывавшийся толстой стеклянной крышкой. Когда крышку сняли, открылось полое пространство, куда предстояло сложить памятные вещи. Изнутри ковчежец был облицован стеклом, предохраняющим от гниения. Сюда поставили бутыль, из которой наливал вино плотник, произносивший заздравие. В бутыль вложили золотые и серебряные монеты, бывшие у нас в ходу, все последней чеканки, а с ними — специально выбитый для этого случая квадратный золотой с обозначенном годовщины закладки. В эту же бутыль был вложен пергаментный свиток с указанием обстоятельств, сопутствовавших закладке. Бутыль была закупорена стеклянной пробкой и запаяна в горлышке. Когда ее вставили в тайник, некоторые присутствующие добавили от себя кое-какие вещицы, либо взятые из дому с этой целью, либо только сейчас пришедшие на ум. Тут были книга, колечко,
