и умчался прочь, так что я даже не успел передать с ним благодарность хозяину коней за то, что мне не пришлось на ночь глядя тащиться пешком. Милошу явно не терпелось поскорее убраться отсюда. Я огляделся. Передо мной в желтом свете луны высились два столба с перекладиной. Над виселицей торчало нечто похожее на голову. Но на самом деле это могло быть что угодно. Я двинулся вперед; у меня было ощущение, будто степная трава за моей спиной что-то шепчет, а у подножия виселицы кто- то шевелится. Милош уже исчез, словно его здесь и не бывало. Вскоре я подошел к дубу смерти. Ручеек поблескивал и мерцал внизу, мертвой змеей извиваясь среди камышей. Над ним нависла черная громада дуба. Я обошел его кругом, от ствола шла прямая белая дорожка, освещенная луной. Дорожка была утрамбована, но обе стороны ее тянулись канавы и два ряда молодых топо лей. Мне стало легче, когда я вновь услышал свои шаги, словно на дорогах моей родины.
Я медленно шел вперед. Луна поднималась все выше и выше и теперь ярко светила в теплом летнем небе. Степь под ее лучами простиралась вдаль огромным белесым диском. Наконец — по прошествии часа, не менее — я приблизился к каким-то черным купам не то леса, не то парка, и очень скоро дорожка привела меня к решетке, врезанной в каменную стену, которая окружала парк; за нею возвышались верхушки гигантских деревьев, застывшие в мертвой неподвижности серебристого ночного воздуха. К решетке была приделана ручка звонка, я дернул ее, и за стеной раздался удар колокольчика. В ответ послышался даже не лай, а мощное, глубокое, решительное, полное любопытства сопение, какое издают собаки хороших кровей, затем — глухой прыжок, и передо мной, по ту сторону решетки, показался пес, больше и красивей всех, каких я видел в жизни. Он встал на задние лапы, передними оперся о железные прутья и смотрел на меня, не издавая ни единого звука, как и свойственно этим исполненным достоинства тварям. Вскоре, ворча и перегоняя друг друга, прибежали еще два таких же пса, только поменьше и помоложе — гладкошерстые бульдоги, — и все трое, не сводя глаз, уставились на меня. Через минуту я услышал приближающиеся шаги, и передо мной возник некто в мохнатой шубе и справился, что мне угодно. Я спросил, в Увар ли я попал, и назвал себя. Он, видимо, получил наказ, ибо тут же несколькими словами, произнесенными по-венгерски, утихомирил собак, после чего отпер решетчатую калитку.
— Хозяин получил ваши письма и уже давно ждет вас, — сообщил человек, идя со мною рядом.
— Я ведь писал, что хочу взглянуть на ваши края, — возразил я.
— Долгонько же вы на них глядели! — сказал он.
— Что правда, то правда. Господин майор еще не лег?
— Он в отлучке, на заседании, и вернется завтра утром. Для вас он велел приготовить три комнаты и проводить вас, ежели вы явитесь в его отсутствие.
— Что ж, отведите меня туда!
— Слушаюсь!
Больше мы ни словом не обменялись за всю долгую дорогу, которая пролегала, казалось, через дремучий лес, а не через парк. Гигантские ели тянулись к небу, со всех сторон над нами нависали сучья дубов, толстые, как стволы. Самая крупная собака спокойно вышагивала рядом с нами, другие то обнюхивали мое платье, то весело гонялись друг за другом. Миновав рощу, мы вышли к безлесному пригорку, на котором стоял замок, — насколько я мог различить в темноте, большое четырехугольное здание. На пригорок вели широкие каменные ступени, залитые ярким светом луны. Дальше шла ровная площадка, за ней — решетка, которой забрана была арка ворот. Когда мы вплотную подошли к решетке, мой провожатый сказал собакам несколько слов, после чего они бегом пустились обратно в парк. Тогда он отпер ворота и повел меня в дом.
На лестнице еще горел свет, озаряя высокие, причудливые каменные статуи в сапогах с раструбами и длиннополых одеяниях. Возможно, то были венгерские короли. На втором этаже мы вступили в длинный, устланный камышовыми циновками коридор. Миновав его, мы поднялись на этаж выше. Здесь был такой же коридор; отворив одну из дверей, мой провожатый сказал, что это и есть мои комнаты. Мы вошли. Он зажег в каждой комнате по нескольку свечей, пожелал мне спокойной ночи и удалился. Вскоре другой слуга принес мне вино, хлеб и холодное жаркое, а потом так же, как и первый, пожелал мне доброй ночи. Из этого, а также из того, что все для меня было приготовлено, я заключил, что больше сюда никто не придет, а потому подошел к двери и запер ее на ключ.
После этого я приступил к еде, одновременно разглядывая свои апартаменты. Первая комната, где на большом столе стояли кушанья, была весьма просторной. Свечи горели ярко и хорошо освещали все вокруг. Убранство здесь было не такое, какое я привык видеть у себя на родине. Посередине стоял длинный стол, за которым я ужинал. Вокруг стола были расставлены дубовые скамьи, более подходящие для зала заседаний, чем для жилого помещения. Кроме этого, тут и там виднелось лишь несколько стульев. На стенах висело оружие всех эпох истории, в том числе, возможно, и венгерской. Даже луки и стрелы были здесь в немалом количестве. Помимо оружия, висела одежда, венгерская, сохраняемая с давних времен, а также развевающиеся шелковые одеяния, которые могли принадлежать турку или татарину.
Покончив с ужином, я осмотрел две соседние комнаты, примыкавшие к большой зале. Они были поменьше и, как я заметил сразу, едва меня сюда ввели, имели более жилой вид. Здесь стояли стулья, столы, шкафы, умывальные приборы и письменные принадлежности, — словом, все, чего только может пожелать одинокий путник. Даже книги лежали на ночном столике, и все они были на немецком языке. В обоих комнатах стояло по кровати, но вместо одеял на каждой была разостлана широкая национальная одежда, которую здесь называют «бунда». Обычно это — сшитый из шкур плащ, причем носят его мехом внутрь, а белой гладкой изнанкой наружу. Часто их украшают полосками и узорами из разноцветной кожи.
Прежде чем лечь в постель, я, как всегда на новом месте, подошел к окну, чтобы обозреть местность. Правда, я мало что разглядел в темноте, но даже при лунном свете можно было убедиться, что ландшафт здесь не похож па немецкий. Подобно гигантской бунде, распростертой в степи, темнел передо мной лес или парк, за ним серебристо отсвечивала степь, а по ней тянулись темные полосы, то ли какие-то предметы на земле, то ли гряды облаков.
Так я некоторое время бездумно блуждал взглядом по окрестностям, потом закрыл окно, разделся и, наудачу выбрав одну из постелей, лег спать.
Я натянул мягкий мех бунды на свое усталое тело, глаза у меня уже начали слипаться, но я еще успел подумать: «Любопытно, что-то ждет меня здесь хорошего или дурного!»
Тут я погрузился в сон, и все исчезло бесследно — и то, что в моей жизни уже было, и то, о скорейшем осуществлении чего я страстно мечтал.
Сколько длился мой сон, не знаю, но спал я не спокойно и не крепко. Сказалась, очевидно, чрезмерная усталость. Всю ночь я бродил по Везувию и мне виделся майор, то сидящий в Помпеях и одетый паломником, то во фраке, разыскивающий камни среди лавы. Сквозь утреннюю дрему слышалось мне конское ржание и собачий дай, потом я на некоторое время заснул покрепче, а когда проснулся, был уже белый день; я выглянул в залу, где солнце освещало оружие и старинное платье. Темный парк под моими окнами гудел от гомона множества птиц, а когда я встал и подошел к окну, то увидел, что степь вся сверкает в сетке утренних лучей.
Не успел я одеться, как в дверь постучали, — я открыл, и вошел мой друг. Все эти дни я пытался вообразить, каков он у себя дома, но он был именно таков, как должно, то есть вполне гармонировал со всем своим окружением, так что мне показалось, будто я и всегда видел его только таким. На верхней губе у него красовались обычные здесь усы, делавшие еще ярче блеск глаз, голову покрывала широкополая круглая шляпа, с бедер ниспадали широкие белые шаровары. Такое обличив было здесь вполне естественным, иным оно и не могло быть, и я уже не в силах был представить себе майора во фраке; наряд его нравился мне чрезвычайно, и мое немецкое суконное платье, пыльное и потрепанное, которое валялось на скамье под вылинявшим шелковым одеянием какого-то татарина, показалось мне почти жалким. Его сюртук был короче, чем носят в Германии, но великолепно шел ко всему остальному. Мой друг, правда, выглядел постаревшим, в волосах его проглядывала седина, а лицо прорезали тонкие морщинки, которые даже у безупречно сложенных, хорошо сохранившихся людей предательски выдают число ушедших лет. Но майор, на мой взгляд, не утратил своей прежней привлекательности и очарования.
Он поздоровался со мной дружелюбно и приветливо, даже немного растроганно, и после получасовой беседы мы уже чувствовали себя прежними друзьями. Мы будто и не расставались после нашего
