в Красном театре Госнардома.
Я уехал на Урал, где пробыл почти год.
Перед отъездом я попрощался навсегда с Пролеткультом, с моими кружковцами на «Трехгорке», со Студией Завадского, с Трубной улицей…
В любви моей к Ниночке Баровой, которая вместе с Мужем и сыном уехала на длительный срок за границу, я так и не открылся.
Володя Лавровский долго хворал болезнью мозга (кажется, менингитом) и умер…
Теперь я снова часто бываю на Красной Пресне, хожу по ее переулкам: Курбатовскому, Малой Грузинской, по Валу, улице Заморенова, Мантулинским, Шмидтовским… Вижу, как преображается этот район, окруженный со всех сторон Москвой, часть моей жизни, послужившая натурой для моей второй пьесы. Сносятся деревянные и каменные домики – бывшие казармы и спальни Прохоровки, преображается, становится совсем другой Пресня, прокладывается проспект, состоящий из высоких, стройных, светлых зданий.
Но в переулках по-прежнему мальчишки гоняют голубей в синем небе, в небе моей юности.
Перевоплощение
В то утро я сидел в своем каупере и, обливаясь потом, дописывал последнюю картину драмы «Земля держит». Основными действующими лицами были землекопы, которые задерживают строительство, срывают планы бетонщиков, монтажников, нарушают темп жизни. Главным словом на стройке было – темпы. Быстрее! Быстрее! В планы, в сроки. Быстрее планов, сроков. А тут ленивые деревенские грабари, темные, в лаптях, ошеломленные грандиозной этой стройкой…
Ничего хорошего у меня не выходило. Скучно, уныло боролись действующие лица за создание нового человека. Фигуры были двухмерные, словно нарисованные на фанере.
А тут еще директор театра торопил: «Скорее, скорее, в сентябре мы должны открыть сезон вашей пьесой».
А пьеса что-то не идет, надо начинать все сначала.
Несколько дней назад приехал Валентин Катаев, черный, молодой, энергичный. Его привез в своем салон-вагоне Демьян Бедный, да так и оставил тут. А сам укатил дальше. Катаев взял из салон-вагона чемоданчик и переехал в заводскую гостиницу. Встретив меня на лестнице, он закричал:
– Ба, знакомые все лица!
Вместе с корреспондентом РОСТА Шуркой Смоляном, спецкором «Комсомолки» Семеном Нариньяни и композитором Матвеем Блантером мы помогли Катаеву устроиться, достали ему карточки в столовую, с утра до ночи таскали по котлованам и траншеям, знакомили с инженерами, прорабами, десятниками, молодыми и старыми доменщиками, коксовиками.
Приезжала, уезжала и опять приезжала, не могла расстаться с этим удивительным городом, которого, собственно говоря, еще не было, кочевая орда писателей, кино– и фотохроникеров, корреспондентов журналов и газет – столичных, областных, районных.
Среди этой орды был и я – двадцатилетний (с хвостиком) представитель одного из многочисленных шефов – Всероссийского общества драматургов и композиторов.
Потерпев два жестоких провала, в Ленинграде и в Москве, пережив предательство театра (потом я узнал, что это называется «творческие разногласия»), растерянный и пытающийся разобраться вокруг и в себе самом, я охотно согласился поехать на Урал.
Поехал на три недели, да и остался, и жил там целый год. Писал заметки и статейки в разные органы, руководил живой газетой, написал пьесу, потом еще одну – о журналистах (впоследствии она шла в Московском театре сатиры и в Ленинградской комедии и называлась «Вагон и Марион»), иногда подменял корреспондента РОСТА, был секретарем вагона-редакции, выпускавшего недолгое время газету «Даешь чугун!», жил в гостинице по очереди в номерах с корреспондентами-одиночками, а когда к ним приехали жены, был выселен на самый верхний этаж, в самую плохую и жаркую комнату. В стене проходил скрытый дымоход от кухни и котельной. Каупером назвал мою комнату Семен Нариньяни, название так и закрепилось. А каупер, к вашему сведению, это воздухонагревающий аппарат для горячего воздуха, вдуваемого в доменную печь во время плавки.
Так вот, я сидел совершенно голый в моем каупере и для прохлады сорвал с койки простыню и пододеяльник, намочил их под краном и развесил на веревке между распахнутым окном, выходившим на помойку, и дверью в шумный коридор.
Думаю, что влажность воздуха в комнате доходила до ста процентов, еще немного, и хлынет горячий тропический дождь. А на улице никак не меньше сорока градусов тепла.
По очереди в каупер врывались коллеги. Пришел Катаев за чернилами, пришел Смолян за Катаевым, заглянул Нариньяни – искал прораба Заслава, ворвался Зиновий Островский, он искал сразу всех.
С криком: «Ну и жара у тебя!» – посетители исчезали, а я обливал водой моментально высыхавшие простыни, макал перо в болотообразное месиво, именуемое чернилами, и пытался писать мою драму.
Почему она у меня не выходит? Нельзя сказать, чтоб я не знал строителей и землекопов. Я с ними жил долго. В чем же дело? Почему я не могу перевоплотиться в своих персонажей? Они отдельно, и я отдельно. Но я заставлю себя написать драму! Вот сейчас, вот, вот…
Без стука – дверь была распахнута – вошла Милочка. Вот уж кого совсем не ждал.
Слесарь-наладчик станков Московской ситценабивной фабрики «Циндель», Милочка была одержима театром. Окончив фабрично-заводское училище, она поступила в «мастерские» (так называлась тогда театральная студия) Пролеткульта, играла разные роли, в концертах исполняла русские народные песни и злободневные частушки, была душой нашей театральной мастерской, завоевала общее признание прекрасным исполнением роли горничной Тани в новаторской постановке «Плодов просвещения» Толстого. Новаторство заключалось в том, что через весь спектакль проходил танец полотеров. Четыре молодца в выпущенных поверх портков длинных холщовых рубахах под звуки польки натирали полы в барском доме.
Я играл лакея Григория, ленивого, лживого и развратного парня, презиравшего господ, находящегося в тайной связи с барыней (в новаторской трактовке режиссера), совращающего горничную Таню. Первую
