реплику пьесы: «А жаль усов!» – я произносил, держа в руке зеркало и рассматривая на своем лице огромные рыжие усы с подусниками.
Сейчас мне трудно сказать, какой это был спектакль. Наверное, плохой. Не в этом дело. Всех очаровала Таня – Милочка. Была она юна, озорна, трогательно заботлива к своим землякам, обожала двадцатилетнего буфетного мужика Семена…
А потом вдруг закрылась наша театральная мастерская, а следом за ней и весь Пролеткульт. А я еще за полтора года до этого покинул здание на Садово-Триумфальной площади. Милочка исчезла с моего горизонта. Кто-то мне сказал, что она вернулась на свою фабрику и заворачивала там всей художественной самодеятельностью. И вдруг – вот она, собственной персоной.
– Здорово, курносый! – так она меня называла. Она была юмористка. Приехала в командировку от Центрального Комитета комсомола налаживать самодеятельность. Привезла два ящика всякого барахла: балалайки, комплект «Синей блузы» – пятьдесят сборников, ноты, парики, грим, бороды и инструкции.
– Будешь помогать мне?
– Конечно. Как же ты все это дотащила?
– А я приехала не одна. Вместе с Альбертом Душенко. Знаешь такого? Он сказал, что вы учились в школе юниоров Театра Революции, еще до Пролеткульта. Теперь он, так же как и мы с тобой, бросил актерство навсегда. Он большой профсоюзный босс, работает в Центральном совете строителей.
– Где вы остановились?
– В комсомольском бараке, у самой речки.
В пролеткультовские времена я был влюблен в Милочку. Немножко. Не до потери сознания. Писал ей стихи, считал, что она вполне может стать кинозвездой, как Анна Стен или Мэри Пикфорд. Как-то провожал ее после репетиции ночью до фабрики «Циндель», рядом с которой она жила, расписывал ее будущую карьеру и обещал познакомить с режиссером Рошалем.
А потом как-то позабыл о ней, отвлекли разные дела, пьесы, Всероскомдрам, «Синяя блуза», клуб «Трехгорки»… Тогда она была совсем девочка, в красной косынке, со стрижеными волосами, в кожаной куртке, прямо с плаката «Комсомол, на стройки первой пятилетки!».
– Мне говорили, что ты нуждаешься, тебе никто не платит зарплаты и суточных, что у тебя совершенно нет денег, как же ты живешь?
Я показал на мокрую простыню и пододеяльник.
– Да, Милочка! Я беру в стирку белье. С прачечными тут обстоит плохо, быт пока неорганизован («пока» – тоже было любимое здесь слово). Люди все заняты ужасно, с зари до зари на стройке, жара, бани нет, ветер, бураны, воду в бочках возят. А времени у меня свободного много. Мыла я достал в заводоуправлении целый ящик. Вот и постирываю понемногу. Сушить негде, приходится в комнате. Или на крыше.
Она с любопытством взглянула на крышу, но там, кроме старого кота, ничего не было.
– И выгодно! – продолжал я, перевоплотившись в прачку. – Пятнадцать копеек простыня, десять полотенце, пододеяльник – двадцать копеек.
– Это невозможно, – возмутилась Милочка. – Старый пролеткультовец берет в стирку белье! Я добьюсь, чтоб тебя взяли инструктором по самодеятельности, положили зарплату.
Милочка была доверчива и бесхитростна. Она хотела облагодетельствовать все человечество, и в первую очередь бывших пролеткультовцев. Я еле убедил ее, что это шутка, что я человек скромный и почти без потребностей, здесь карточки и сухой закон, вина и водки нет и в помине, самогонщиков и шинкарей преследуют, жизнь дешевая.
Мы пошли с ней гулять. Она рассказывала о том, как в Доме профсоюзов на Солянке познакомилась с Альбертом Душенко, как он уговорил ее поехать сюда, какой он умнейший, благородный и цельный человек, что подобных она еще не встречала, как он хорошо поет и играет на всех инструментах. У него даже тут, с собой, маленькая гармошка-черепашка, на таких, знаешь, в цирке играют клоуны-эксцентрики.
– Он и есть клоун-эксцентрик! – закричал почему-то я. Наверно, из ревности.
Послушать ее, так Альберт – это воин, красавец, гигант, атлет, вождь, трибун. Но я-то его хорошо знал. Целый год мы с ним учились и выступали в Театре Революции, играли восставших рабочих и полицейских, лакеев и прохожих. Это очень низенький, прыщеватый, нескладный, непропорционально сложенный, робкий и застенчивый человечек. Правда, я его давно не видел, но мог ли он за пять лет стать другим? Вряд ли. Неужели между тобой, Милочка, и этим Альбертом что-то…
Она не отвечала, и мы шагали по берегу мелководной речки, узенькой и грязной, обгоняемые грузовиками, тарантасами, двуколками, запряженными низкорослыми башкирскими лошадками, грабарками и пешеходами, спешащими на стройку землекопами, бетонщиками…
Сколько на стройке тогда работало людей?
По одним сведениям, пятьдесят тысяч, по другим – семьдесят, по третьим – сто пятьдесят… Точно не было известно никому, ибо каждый день количество строителей менялось. Приезжали из окрестных сел, из казачьих станиц, из Башкирии, Казахстана, Киргизии, с берегов Байкала, Волги, Иртыша, с Украины, из Белоруссии, откуда только не приезжали!
И уезжали многие, не увидев здесь того, на что надеялись: многоэтажных домов с горячей водой и со всеми удобствами, магазинов, рынков, золотых приисков, тысячных заработков, разливанного моря самогона и браги. Жили во времянках, в бараках, в палатках…
Вот уж кончился поселок строителей. Дальше одиночные палатки, на далеком расстоянии одна от другой. И одичавшие голодные собаки.
Мы с Милочкой все шагаем и шагаем, и она рассказывает о «Цинделе», о «Синей блузе», о любви к театру и к живой газете. Об Альберте мы совсем не говорим, мне эта тема неприятна.
Так она мне заморочила голову своими рассказами, смехом, жизнерадостностью, жалостью ко мне, что я вдруг ни с того ни с сего стал просить ее руки. Я умолял ее переехать в мой каупер, кричал, что не в силах больше сносить одиночество холостяцкой жизни. Я обещал исправиться, поступить на службу и регулярно получать зарплату, говорил, что я еще не очень стар, что могу выдержать экзамены в медицинский институт, стать хирургом, получать стипендию.
