— Обдумайте все сперва, а потом уж доверяйте нашему смотрителю, который хорошо смыслит в расчетах; он имел уже давно право на большую долю, а приобретя еще и мой участок, тут же задумал обнести плотиной новый ког!
Едва он это произнес, среди собравшихся воцарилась мертвая тишина. Смотритель стоял у стола, на котором только что разложил бумаги; оторвавшись от них, он взглянул на возмутителя спокойствия и заговорил:
— Ты знаешь, что это не так, Оле Петерс, и клевещешь на меня, прекрасно понимая, что часть грязи, которой швыряешься, останется на мне! На самом же деле ты хотел избавиться от своего участка, а мне к тому времени необходим был выпас. Так знай же, что в ответ на твои грязные слова, которые ты произнес здесь же, в трактире, утверждая, будто жена вывела меня в смотрители, мне захотелось доказать, что я и есть подлинный смотритель плотины. Вот поэтому, Оле Петерс, я и делаю то, что должен был сделать еще мой предшественник. Если же ты сердит на меня, потому что я теперь владею твоей долей, так послушай же: участков довольно, многие хотят отдать их за бесценок, чтобы не обременять себя работой!
Среди собравшихся послышался одобрительный говор, и старый Йеве Маннерс, который тоже находился тут, воскликнул:
— Браво, Хауке! Да поможет тебе Господь в задуманном деле!
Но обсуждение насущных вопросов так и не было завершено, несмотря на то что Оле Петерс уже молчал, и люди разошлись только к ужину. Только на следующем собрании удалось все упорядочить, но лишь после того как Хауке, вместо полагающихся с него трех упряжек, обещал предоставить четыре.
Наконец, когда на Троицу отзвонили по всему краю церковные колокола, начались строительные работы; повозки ехали одна за другой с незастроенной полосы прибережья к плотине, чтобы сгрузить там иловатую глину, и потом обратно, за новым количеством груза; на линии плотины стояли люди с лопатами, готовые перебрасывать глину на нужное место и затем разравнивать. Свозились сюда также огромные вороха соломы, и не только для того, чтобы покрывать песок и рыхлую землю, употреблявшиеся для внутренних сторон: мало-помалу отдельные участки плотины были готовы, и куски защитного дерна местами заслонялись от натиска все размывающих волн толстыми соломенными матами. Вызванные нарочно надсмотрщики расхаживали взад-вперед и, когда поднимался сильный ветер, орали приказы во всю глотку, да к тому же еще разъезжал повсюду смотритель на белом коне, на котором только и ездил теперь — конь летал вместе с всадником как на крыльях, и хозяин то отдавал краткие и сухие распоряжения, то хвалил рабочих, то немилосердно гнал прочь лентяев.
— От такой работы нет проку! — кричал он. — Мы не можем позволить, чтобы от твоей лени разрушилась плотина!
Уже издали, когда он еще только поднимался со стороны кога, рабочие различали фырканье его лошади, и руки дружней принимались за работу.
— Подналяжем! Вон всадник на сивке!
Когда строители, разделившись по нескольку человек, садились на землю завтракать, Хауке объезжал участки работ, зорко примечая огрехи. Люди, к которым он обращался, пытаясь разъяснить, как именно надо делать, смотрели на него покорно и продолжали жевать, молча и безучастно. Однажды, примерно в то же время, заметил он на плотине образцовый участок. Подъехав к кружку рабочих, сидевших за завтраком, смотритель спрыгнул с коня и весело спросил, кто же это выполнил работу так чисто. Но они только застенчиво и угрюмо глядели на него; впрочем, было названо несколько имен, но с заминкой и как бы нехотя. Парень, которому он передал коня, что стоял смирно, будто овца, взялся за уздечку обеими руками и не отрывал боязливого взгляда от красивых конских глаз, которые конечно же были обращены к хозяину.
— Эй, Мартен! — позвал Хауке. — Что застыл, как громом пораженный?!
— Господин, ваш конь так смирно стоит, будто недоброе замышляет!
Хауке засмеялся и сам взял под уздцы коня, который тут же ласково потерся головой о его плечо. Рабочие иные робко смотрели на скакуна и хозяина, иные продолжали есть, как будто все это их не касалось, изредка бросая куски хлеба чайкам, которые вились над местом завтрака, почти задевая головы людей узкими острыми крыльями. Смотритель постоял какое-то время, глядя на попрошайничающих и ловко подхватывающих хлеб чаек, потом вскочил в седло и ускакал не оглянувшись; те немногие слова, что ему довелось услышать, звучали почти издевательски.
«Да что же это? — спрашивал он самого себя. — Неужто Эльке права: все они теперь против меня — даже слуги и бедняки, которым моя плотина должна принести только прибыток?»
Он так пришпорил коня, что тот стремглав понесся к когу. Конечно же, Хауке ничего не знал о том ореоле, который придали всаднику на белом коне рассказы его бывшего младшего батрака; но видели бы они теперь, как сверкают глаза на сухощавом лице всадника, как развевается его плащ при стремительном полете коня!
Так миновали лето и осень; работы продолжались до конца октября, а там уже повалил снег и начались морозы. Плотина еще не была готова, но строительство пришлось приостановить, оставив ког открытым. Сооружение возвышалось над землей на восемь футов; только с западной стороны, там, где предстояло построить» шлюзы, были оставлены проемы. И еще наверху, перед старой плотиной, не тронули проток. Прилив, как и в последние десять лет, мог беспрепятственно заливать ког, не причиняя при этом вреда новой постройке. Итак, человек предоставил охранять плоды своих рук Всевышнему, пока с весенним солнышком не появится возможность завершить работу.
Тем временем в доме смотрителя произошло радостное событие: на девятом году супружеской жизни родился ребенок. Он был красный и сморщенный, но весил свои семь футов, как и многие младенцы женского пола, только крик его звучал на удивление глухо и не понравился повивальной бабке. Но хуже всего было то, что у Эльке на третий день после родов вспыхнула родильная горячка, и она лежала на постели в бреду, не узнавая ни мужа, ни старой повитухи. Безграничная радость, охватившая Хауке, когда он впервые взглянул на свое дитя, обернулась горем; приглашенный из города врач сидел у постели больной, щупал пульс, выписывал рецепты и беспомощно озирался вокруг. Хауке покачивал головой:
— От этого мало проку; один Господь может помочь!
Он был, хоть и на свой лад, христианином, однако что-то удерживало его сейчас от молитв. Однажды, когда врач уехал, Хауке стоял у окна, всматриваясь в зимний день; слушая, как по временам в бреду кричит больная, он крепко сжимал руки — желал ли он молиться либо просто хотел подавить наполняющий душу ужас, Хауке и сам толком не мог бы сказать.
— Вода! Вода! — кричала больная. — Держи, держи меня, Хауке!
Затем голос ее стих, она словно бы плакала.
— В море, в гафф? О Господи, я никогда его больше не увижу!
Хауке бросился к постели жены и, отстранив сиделку, опустился на колени, обнял Эльке и порывисто прижал к себе.
— Эльке, Эльке! Узнаешь ли ты меня? Это же я, я тут с тобой!
Но она только широко раскрыла блестящие от жара глаза и бессмысленно смотрела перед собой.
Он положил ее назад на подушки и в отчаянии заломил руки.
— Господи! — воскликнул он. — Не отнимай ее у меня! Ты же знаешь, я не могу без нее!
Словно обезумев, он продолжал шептать:
— Я знаю, Ты можешь не все, что хочешь! Даже Ты! Ты всеведущ, Ты должен поступать по Своей мудрости! О Господи, овей меня хотя бы Своим дыханием!
Внезапно воцарилась как бы полная тишина; он услышал лишь тихое дыхание больной; обернувшись к ее постели, он увидел, что она спит тихим, спокойным сном. Однако сиделка смотрела на него с ужасом. В ту же минуту скрипнула дверь.
— Кто это? — спросил Хауке.
— Господин, это ушла горничная Анна Грета; она приносила грелку [57].
— Отчего вы смотрите на меня с таким страхом, госпожа Левке?
— Я? Я была испугана вашей молитвой! Так вы никого не отмолите от смерти!
Хауке взглянул на нее проницательно.
— Вы, как и наша Анна Грета, посещаете религиозные собрания у голландского портного Жантье?
