километрах 50-ти от нынешней датской границы. Говоря о дате своего рождения, писатель впоследствии обращал внимание на расхождение между, церковными книгами, где его появление на свет помечено 15 сентября, и свидетельством матери, настаивавшей на том, что родился он днем раньше. Поэт в этом вопросе верил больше матери.
Первое свое имя, Ганс, Шторм получил по традиции, существовавшей в роду его отца, нарекать так всех первенцев мужского пола. Теодором же мальчика окрестили просто потому, что имя красивое (означает «Дар Божий»!), а материнскую фамилию вдобавок к отцовской записали в метрику, поскольку мужская линия этого очень уважаемого в городе рода сошла на нет, и в своем старшем сыне родители видели, таким образом, еще и продолжателя патрицианского рода Вольдзенов, из которого, как Шторм напишет в письме к Э. Мерике, «столетиями выходили именитые купцы, синдики и градоначальники»{3}.
Отец писателя Иоганн Казимир Шторм (1790–1874) происходил из крестьян, однако получил в Гейдельберге диплом юриста и благодаря умению вникать в суть любых юридических казусов стал известен в Хузуме и далеко вокруг, в том числе и на прибрежных островах, как дельный, серьезный и оттого преуспевающий адвокат. Последнее немаловажно, потому что едва ли не до конца жизни ему, Казимиру Шторму, придется регулярно оказывать материальную помощь быстро растущей в эмиграции семье сына, тоже к тому времени юриста и прославленного писателя. Очень немногие немецкие сочинители (Гёте и Шиллер — не исключение) могли тогда прожить на одни лишь литературные заработки.
В жилах предков Шторма по отцовской линии текла, по-видимому, славянская (польская) кровь. По крайней мере, так утверждал сам писатель в письме к австрийскому журналисту Эмилю Ку. Известный современный германист К.-Э. Лааге, президент Общества Теодора Шторма (1990–2003 гг.), именно этим объясняет «музыкально-меланхолические мотивы, звучащие в поэзии Шторма, и ее близость к рассказам великого русского прозаика Ивана Тургенева»{4}.
Будущий писатель рос в простой, добропорядочной и здравомыслящей бюргерской семье. «Воспитывали меня мало, — вспоминал он под конец жизни, — атмосфера в доме была здоровая. Я никогда не слышал, чтобы кто-то говорил о религии или христианстве»{5}. Особую привязанность мальчик испытывал к бабушке Магдалене Вольдзен (1766–1854) и прабабушке Эльзабе Феддерсен (1741–1829), имя которой упомянуто в самом начале публикуемой здесь новеллы.
Обстановка в домах обеих пожилых дам, воспоминания и рассказы о «старых временах» и славных предках навсегда запечатлятся в памяти будущего писателя и станут существенным элементом в структуре большинства его новелл-воспоминаний, где повествуемое прошлое непременно. связано с настоящим через фигуру рассказчика; оно становится настоящим, лишь проходя через призму минувшего.
Особое место в художественном мире Шторма занимает город Хузум и его окрестности с их специфическим приморским северным ландшафтом. Это и безлесые «марши» — бывшая некогда морским дном равнина, засеянная клевером и бобами и словно разлинованная нотными линейками водосливных канав. Заросшие вереском пустоши на исконной материковой земле («геесте») и прибрежные плотины со шлюзами, защищающими местность от больших и малых наводнений, и пасущиеся по склонам этих плотин тучные овцы (скот трамбует насыпи и одновременно удобряет землю, повышая ее плодородие) — совершенно обязательная деталь здешнего пейзажа. В ритме новелл Шторма читатель, без сомнения, ощутит постоянную смену приливов и отливов, каждые шесть часов обнажающих и затем вновь скрывающих под волнами большие участки прибрежного мелководья. И конечно же, в памяти останется и сам «серый город у моря» (строка из посвященного Хузуму стихотворения) с разноцветными черепичными крышами и с живописными фахверками[70] домов, с расположенным в центре монастырем Сент-Юрген, ставшим уже во времена Шторма богадельней для престарелых вдов. Не раз и не два встретится в лирике и новеллах писателя старинный хузумский замок с «рыцарским залом» и парком, в котором каждой весной под вековыми буками расстилается ковер лиловых крокусов — таких, говорят, нет больше нигде в мире.
Надо сказать еще и о том, что на малом пространстве провинциального городка, насчитывавшего чуть больше 16 тысяч жителей, вся жизнь была на виду, все знали друг друга, и различия по имущественному, социально-сословному или образовательному признаку никем не ощущались как непреодолимая преграда. Ведь женился же внук мельника — будущий отец писателя — на внучке сенатора, и никого в городе такой мезальянс особенно не удивил, ибо сословная принадлежность, как напишет Шторм в одном из своих стихотворений, «хотя и тешит тщеславие, но, в сущности, не значит ничего». «Шторм имел доступ в дома патрициев и в семьи ремесленников, он общался и с 'сыновьями сенатора' (
Особую роль в деле становления Шторма как литератора сыграет дочь хузумского пекаря Лена Виз — его старшая подруга и талантливая сказительница из народа. Именно у нее юноша будет учиться искусству повествования. «И как же она рассказывала! — читаем мы в очерке-воспоминании 'Лена Виз'. — На простонародном наречии, чуть приглушенно, но с прямо-таки молитвенной торжественностью — будь то сказание о призрачном всаднике на белом коне, приключение, случившееся с ней самой или же где-нибудь вычитанное, — в ее устах все преображалось и, как из таинственной глубины, вставало и материализовалось перед слушателями»{7}. Как видим, не только заметка от 1843 года в гамбургском журнале натолкнет писателя на сюжет о Хауке Хайене — одним из источников новеллы мог быть еще и фольклорный ее вариант, переработанный народной фантазией.
Образование, полученное Штормом, нельзя назвать ни классическим, ни систематическим, ни полным. В девять лет мальчика отдали в хузумскую гимназию, называемую в городе, может быть, слегка иронически, «Школой ученых» («Gelehrtenschule»), которая, однако, не сильно загружала своих питомцев. Некоторое представление о достаточно беззаботной и безалаберной атмосфере в ее стенах могут дать сцены из новеллы «Даниил Баш», по-видимому, почерпнутые автором из собственного ученического опыта. Говоря о школьных годах, сам он впоследствии напишет: «Я ничему порядком не учился; да и умением трудиться, по сути, овладел, только став поэтом»{8}. Слова эти нельзя, конечно, понимать чересчур буквально. В воспоминаниях об Эдуарде Мерике Шторм скажет впоследствии: «В старой 'Школе ученых' моего родного города мы мало что знали о немецкой поэзии. Правда, читали Шиллера, драмы которого мной проглатывались в тиши чердака на сеновале, а однажды среди нас ходил по рукам даже старый экземпляр стихотворений Гёте. Но о существовании немецких поэтов <…> мое 17-летнее сердце старшеклассника не имело ни малейшего представления»{9} .
О чрезмерном либерализме школьных программ и порядков в родном городе догадывались, по- видимому, и родители Шторма, так как на завершающие два года учебы они решили послать сына в Катаринеум — классическую гимназию в окружном городе Любеке, славившуюся отличными педагогами. Правда, и Катаринеум будущий поэт закончит далеко не блестяще (латынь, и немецкий — «хорошо»; греческий и история — «удовлетворительно»; французский и математика — «посредственно»), однако здесь, помимо действительно талантливого учителя немецкого языка Йоханнеса Классена, преподавателя латыни и директора гимназии Якоба, Шторму повезло еще и с учителем иного рода. Его чрезвычайно начитанный в литературе и поэзии сверстник и одноклассник Фердинанд Рёзе, сын любекского хлебного маклера, откроет хузумскому провинциалу «Фауста» Гёте, стихи Эйхендорфа, баллады Уланда, «Книгу песен» Гейне. Последнего Шторм будет отныне считать «величайшим лириком XIX века».
При посредничестве Ф. Рёзе Шторм познакомится также и с уроженцем Любека Эммануэлем Гейбелем (1815–1884), который, будучи всего на два года старше Шторма, уже мог похвастаться публикацией стихов в «Альманахе муз» самого А. Шамиссо. То обстоятельство, что Гей-бель — поэт-эпигон, слава которого объясняется лишь неразвитостью вкусов читающей публики, что он, в сущности, поэтический антипод Шторма с его «лирикой переживания», будет осознано Теодором только десять лет спустя. В 18-летнем же возрасте он пока что вместе со всеми аплодирует будущему автору «Июньских песен», прислушивается к его достаточно снисходительному мнению о его, Шторма, поэтических опытах, обменивается визитами и вообще гордится знакомством со знаменитостью.
