лучше меня! И потом, я хотел сказать, что твой Хауке, помимо работы в поле, может сидеть здесь в комнате с чернилами и пером и упражняться в счете сколько угодно!
— Да, да, смотритель, это он будет делать, тут вы совершенно правы, — ответил старый Хайен и приступил к разговору о представляемых договором льготах, о которых вчера вечером и не подумал заговорить его сын: осенью, помимо льняных рубах, Хауке должен получать еще и по восемь пар шерстяных чулок в придачу к жалованью, а весной Теде Хайен может брать сыра на восемь дней для полевых работ в собственном хозяйстве и так далее, и так далее. Смотритель охотно соглашался на все условия; по- видимому, он считал, что Хауке как никто другой пригоден быть у него младшим батраком.
— Да пошлет тебе Господь утешенье, парень, — сказал старый Хайен, выходя с сыном из дома смотрителя, — если он будет тебя учить, как надо глядеть на мир!
— Да пусть себе учит, — спокойно возразил Хауке, — все наладится.
Хауке не ошибся: чем дольше служил он в этом доме, тем ясней и понятней становился ему мир или то, что было для него миром. Способствовало этому, возможно, и то, что чем меньше Хауке ожидал помощи от других, тем больше принужден был полагаться лишь на собственные силы, как привык делать это с первых дней. Однако в доме нашелся человек, который невзлюбил Хауке; это был старший слуга Оле Петерс, прилежный работник и словоохотливый собеседник. Ему больше приходился по нраву медлительный, но глупый, коренастый младший слуга, который работал с ним прежде; тому можно было спокойно взвалить на спину бочку с овсом и вообще помыкать как угодно. Но Оле Петерс не мог так обращаться с тихим и значительно превосходящим его по уму Хауке; на него приходилось смотреть совсем иначе. Тем не менее множество ухищрений придумывалось для того, чтобы нагрузить младшего батрака работой, которая была почти непосильна для еще не окрепшего телом юноши; но Хауке, едва только Петерс говорил: «Видел бы ты здоровяка Нисса, как у того работа спорилась!» — упрямо поднатуживался и доводил работу до конца, пусть это даже стоило ему полного изнеможения. Спасало и то, что Эльке препятствовала такому обращению — когда сама, когда жалуясь отцу. Можно было только удивляться, что связывало дочь смотрителя и слугу в его доме, этих чужих друг другу людей; вероятно, то, что оба обладали способностью хорошо считать; Эльке было неприятно смотреть, как ее соратник надрывается от непомерно тяжкой работы.
Нелады между старшим и младшим батраком не утихали и зимой, когда после дня Святого Мартина нужно было готовить всякие расчеты по дамбам для предстоящей ревизии.
В один из майских вечеров, когда погода стояла холодная, словно в ноябре, и в доме было слышно, как внизу, у плотины, грохочет прибой, хозяин позвал Хауке:
— Эй, Хауке, иди-ка сюда. Вот сейчас ты и сможешь показать, умеешь ли ты считать!
— Мне еще нужно накормить молодняк, хозяин, — возразил слуга.
— Эльке! — позвал смотритель. — Ты где, Эльке? Поди-ка к Оле и скажи ему, пусть накормит молодняк; Хауке сейчас займется расчетами!
Эльке поторопилась в конюшню и передала распоряжение старшему слуге — он как раз был занят тем, что развешивал использованную в течение дня упряжь.
Оле Петерс хлестнул уздечкой по столбу, возле которого был занят, с такой силой, будто хотел разодрать ее в клочья.
— Черт бы побрал проклятого писаку!
До Эльке донеслись эти слова, когда она закрывала за собой дверь в конюшню.
— Ну? — поинтересовался старик, едва она вошла в комнату.
— Он все с радостью сделает, — покусывая губы, ответила дочь и уселась напротив Хауке на грубо сколоченном деревянном стуле; такие и до сей поры мастерят в деревенских домах долгими зимними вечерами. Из выдвижного ящика девушка достала недовязанный белый чулок с узором из красных птиц, судя по длинным ногам, — цапель либо аистов. Хауке углубился в расчеты; смотритель расположился в кресле и сонно поглядывал на мелькающее перо; на столе горели, как обычно, две сальные свечи, и оба окна в свинцовых рамах были закрыты ставнями и снаружи завинчены; пусть себе ветер бьется сколько хочет. Иногда Хауке отрывался от работы и мельком взглядывал на чулок с узором из птиц или на узкое спокойное лицо девушки.
Вдруг из кресла донесся громкий храп; юноша и девушка, переглянувшись, усмехнулись; затем последовало ровное, глубокое дыхание. Теперь они могли немного поболтать, только Хауке не знал, о чем завести разговор.
Когда же Эльке подняла чулок и птицы показались в полный рост, Хауке тихо прошептал через стол:
— Кто тебя этому научил, Эльке?
— Чему? — переспросила девушка.
— Вязать чулки с таким узором.
— Трин Янс, что живет внизу у плотины, чего только не умеет; когда-то она служила в нашем доме, у моего деда.
— Но ведь тебя тогда еще на свете не было?
— Конечно; но она потом часто к нам приходила.
— Она любит птиц? Я думал, что она только с кошками возится.
Эльке покачала головой:
— Она разводит и продает уток. Но с прошлой весны, когда ты убил ее ангорского кота, в старом птичнике развелись крысы; теперь она хочет выстроить перед домом новый.
— Вот оно что! — И Хауке тихонько присвистнул. — То-то я смотрю, она все таскает камни и глину с гееста. Но ведь тогда она загородит дорогу! А разрешение у нее есть?
— Не знаю, — ответила Эльке.
Однако Хауке произнес последнее слово так громко, что разбудил смотрителя.
— Разрешение? — переспросил старик и почти с испугом взглянул на обоих. — Какое разрешение?
Когда же Хауке изложил суть дела, старик рассмеялся и хлопнул его по плечу.
— Чего там, дорога широкая, места у плотины всем хватит! Слава Богу, смотрителю не пристало беспокоиться из-за каких-то утятников!
Но у Хауке было тяжко на душе оттого, что по его вине крысы стали истреблять молодых уток Трин, и он отважился возразить:
— Но, хозяин, небольшое порицание пошло бы каждому только на пользу, и если вы не хотите высказать его лично провинившемуся, сделайте замечание уполномоченным, которые тоже отвечают за порядок на плотине.
— Что ты такое говоришь, парень? — Смотритель выпрямился в кресле, а Эльке опустила замысловатое вязанье и прислушалась.
— Да, хозяин, — продолжал Хауке, — вы уже производили весенний осмотр; тем не менее Петер Янсен на своем участке до сих пор не выполол сорняки; летом там будут опять щеглы резвиться в чертополохе! А на соседнем участке, я уж не знаю, кому он принадлежит, с внешней стороны плотины большая вымоина; в хорошую погоду там играет много маленьких ребятишек, но Боже нас сохрани от внезапного наводнения!
Глаза старого смотрителя еще больше расширились от удивления.
— И потом… — продолжал Хауке.
— Что там еще «потом», парень? — спросил он. — Ты что, еще не кончил? — По его тону чувствовалось, что ему уже надоело слушать рассуждения младшего батрака.
— Да, и еще, хозяин, — продолжал Хауке, — вы же знаете толстуху Фоллину, дочь уполномоченного Хардерса, которая всегда пригоняет лошадей с отцовского надела; как она усядется своими толстыми ляжками на гнедую кобылу да как поскачет по скосу плотины — хей, хоп!
Тут только Хауке заметил, что Эльке пристально глядит на него своими умными глазами и тихо покачивает головой.
Он замолчал, но тут же старик оглушительно ударил по столу кулаком.
— Вот ужо ей! — рявкнул он так, что Хауке перепугался. — Оштрафовать ее! Запиши-ка, Хауке, эту толстуху; она должна уплатить штраф! Эта девка прошлым летом трех моих утят украла! Ты запиши, запиши! — И повторил еще раз, потому как Хауке медлил: — По-моему, их было даже четыре.
