Казалось, у нее не было рта — так крепко сжала она блеклые, сухие губы.
— Вот — ожерелья мои, жемчуга. Я заплачу и за то, что проела у вас с моими людьми.
— Мы за проесть ничего не берем, — сказали бояре, — а вороти нам, Маринка, пятьдесят пять тысяч…
Тут сильный шум донесся из-за стен Кремля.
Дул ветер. Народ кричал и бранился. Потешный гуляй-город подвигался со скрипом, громыхая листовою медью: то — по совету попов — везли тело Лжедимитрия на урочище Котлы.
Там, меж курганов, сожгли его, пепел забили в пушку, и гром развеял его по ветру…
В тот же день пан Богухвал отослал в Польшу письмо:
«…То не было тело Димитрия, но человека какого-то дородного, со лбом оголенным, с персями косматыми, а Димитрий был тела умеренного, стригся… и перси имел не поросшие для малых своих лет. Того же дня пропал боярин знатный Михайло Молчанов… да листы прибиты были на воротах боярских от Димитрия, где давал он знать, что ушел и бог его от изменников спас. Притом пропала турецкая лошадь царская, называемая «Дьявол»… Как бы то ни было, но то верно, что Димитрий I в Москве не убит, чего очевидным свидетелем был также некий Круширский из Скржынек, слуга пана Мартына Стадницкого… Во всем этом своею верою, честью и совестью клянется
пан Богухвал».
СОЛНЕЧНЫЙ ГРАД
Они считают, что в первую очередь надо заботиться о жизни целого, а затем уже его частей.
«Если кораблю угрожает гибель, — гласил закон, изданный в Генуе в начале второй половины XVI века, — то для спасения его следует выбросить все имеющиеся налицо вещи: золото, серебро, лошадей, рабов и прочих скотов…»
В Анкону пришла генуэзская галера со сломанной мачтой, разбитым бортом и порванными бурею парусами. На ней почти не было людей.
У мола стояло несколько груженых трирем.[44] Над ними высилась городская стена с направленными на море бомбардами. Человек в куртке без рукавов и в малиновых шароварах сошел с галеры на берег. У него были большие синие глаза и лицо, сожженное ветрами многих морей.
Во время бури, когда, по обычаю, бросали в море рабов, Иван сжалился над немым испанским юношей, которого приняли за раба и собирались утопить. Болотников спас юношу, отдав хозяину галеры все, что получил от однорукого старика при отъезде из Стамбула… Он не остался в городе и немедля вышел из Анконы… Тепло обтекало его. Смуглые крестьяне шли навстречу. Веселая зелень полей лежала перед ним.
Виноделы дали ему ночлег и работу. На другое утро стадо коз объело большой участок. Человек с круглым животом и косматыми руками показал ему шесть раз по десять пальцев. «Два месяца!.. Работать за одну еду!.. И почти без платы!..» Иван поник. Письмо, зашитое в полу куртки, гнало его в дорогу. Но он кивнул головой и пошел стеречь лозу.
Он обходил с лейкой холмы, густо одетые шершавою, туманной по утрам листвою; работал у точила, где бондарь готовил к осени чаны и бадьи. Легко и живо перенимал он речь, и виноделы вскоре услышали его неловкий говор. Когда прошел срок, он расспросил их о дороге и побрел в горы, пробираясь в Калабрию, к монастырю…
Спустя десять дней он пришел в деревню Стеньяно. Его привело к ней ущелье Стильяро. Оттуда был виден Тарентский залив, и синяя даль резала глаза до боли. В версте от деревни он увидел монастырь.
Сонный привратник впустил его за ограду. Он выслушал Ивана, подержал в руках его письмо и сказал:
— Это мужской доминиканский монастырь. А тебе нужен женский кармелитский. Он лежит в двух часах ходьбы отсюда. Мы по утрам возим туда молоко и сыр. Однако ж войди, отдохни, — добавил он, видя, что путник покрыт пылью и потом.
Прелый навоз лежал на дворе, тек ручьями и дымился. Каменный, похожий на пещеру вход открылся перед Иваном. Сбоку мелькнули белые башни, бойницы, острый шпиль.
Часть кельи занимал очаг. На полу горел огонь: мохнатый от сажи горшок на цепи лизало разведенное на железном листе пламя.
Иван принялся за еду.
— Я знаю, кого ты ищешь, — сказал привратник. — Это «золотая Мариучча». Так мы зовем ее, потому что волосы у нее желтые, как мед… Слушай, — сказал он вдруг. — Батиста, что возит кармелиткам молоко, стар. Ему трудно гонять мула ежедневно. Хочешь, я скажу настоятелю, он возьмет в помощь тебя?
В полдень Иван пришел в кармелитский монастырь.
Он долго стоял у решетки. От цветных стекол было прохладно и полутемно: клонило ко сну. Жестко звенели мухи о железо.
Наконец он ее увидел. Голова девушки и впрямь была «золотой»: тяжелые, точно литые, волосы выбивались из-под скрывавшего лоб убора. Иван отдал письмо. Она положила руку на решетку вровень с плечом, и глаза ее чем-то напомнили ему Грустинку…
Лицо ее побелело, сделалось розовым, побелело опять.
— Ну вот! — сказала она. — Франческо жив!.. Как хорошо!
И в упор посмотрела на Ивана.
Он стоял перед ней, оробевший, грубый, смешной.
— Что ты за человек?
Рот его набух. Он молчал.
— Расскажи о Франческо.
Он опять не ответил.
— Ну, что же ты?
— В иной раз… Как привезу молоко…
— Какое молоко?! — в испуге закричала она.
Он, весь в поту, быстро пятился к дверям и тоже смотрел на нее со страхом…
В монастырском саду смутный гул кочевал по кронам дубов.
Он вбежал в чащу олив, притянул к губам ветку и, забирая ее в рот, стал жевать душистые, сырые листья.
Едва рассветало, он запрягал мула и гнал его к воротам монастыря. Дряхлый Батиста улегся в келье привратника и сказал, что ему очень хорошо, но работать он больше не станет.
Мул был оливковый, в прошлепинах; он стриг ушами и бил задней ногой. Дорога тянулась полями до большого, похожего на овцу холма. На нем открывался монастырь с густой синевой садов и белизной порталов…
Он сдержал слово. В один из воскресных дней Мариучча услышала краткую повесть о Франческо. Говоря с ней, он смотрел по сторонам и прятал глаза в пол. Она поняла, что он робеет, и сказала, смеясь:
— Приходи опять, только не смотри в пол и не будь таким робким…
Но он не пришел. Келья, привратник и мул скоро стали ему в тягость. Он хмуро подолгу слушал звон монастырских колоколов и смотрел исподлобья на тихих людей, бродивших вдоль стен с вечным шелестом
