— Нынче пошло все на потряс. Замутилось так, что ни земли, ни неба не видно людям. Холоп да крестьянин в силу приходят. Скоро большие дела будут. И то сказать: бояре великую волю взяли — Шуйский на Москве царем стал…
— В срок повстречал я тебя, — сказал Иван. — Вот што, брат! Ступай к гребцам — они народ дружный, — работать станешь; от меня поклонись. Я-де на Русь брести задумал. Долю свою знаю, кровью чую… Ну, прощай!.. Прощай и ты, веселый, славный город…
И, уже не глядя на изумленного земляка, добавил:
— Когда железо кипит — тут его и ковать!..
Горные тропы Тироля, переезд через Рейн, владения маркграфов баденских, переправа в Ульме через Дунай и дальше берегом на восток — таков был его путь.
В чешских деревнях по приказу владельцев шел снос крестьянских дворов. Поселяне молча смотрели на свое разоренье. Горе ожесточило их сердца, высушило и замкнуло лица. Путнику нелегко было найти ночлег.
В конце июня он пришел в Прагу.
Иван увидел город, раскинувшийся по обоим берегам Влтавы. Связанные мостами, грядою островерхих кровель пластались в дымке острова.
Он миновал старый Карлов мост с башнями по концам, и тотчас открылись узкие извилистые русла улиц. Многие дома стояли заколоченные досками. От них тянуло по ветру смолою и воском; в городе недавно была чума.
В пустовавшей корчме висело над стойкой грубо оттиснутое изображение: человек в черном плаще вылетал из погребка верхом на бочке. Под нею стоял год — 1525 — и чернела надпись:
В углу немец угощал пивом крестьян.
Он был длиннонос и походил на умную ручную птицу. Льняной венчик волос торчал из-под его колпака, как седая опушка. Он то и дело, будто крылом, взмахивал маленькой красной рукой.
Временами он путал чешскую речь с немецкой. Крестьяне слушали его насупясь. Лишь изредка кто- нибудь из них вздыхал и принимался кому-то грозить кулаками.
— Не ешь с боярами вишен — костьми забросают, — говорил длинноносый, опрокидывая в рот кружку, и со стуком ставил ее на стол.
Наконец все разошлись. Хозяин корчмы уже дремал за стойкой. Последним ушел немец. Едва за ним затворилась дверь, с улицы донесся крик.
Иван кинулся наверх.
Мутная, слепая луна висела меж двух башенных шпилей. Лежал человек. Он казался огромным и плоским. Тень у его головы сливалась в густое, черное пятно.
Человек молчал. Болотников помог ему подняться.
— Кто тебя таково прибил?
— Русский?.. Я знаю русскую речь… Добрый господарь, который спасал мою жизнь, как зовут тебя?
— Я не господарь, а Ивашка… Иван Болотников.
— Спасибо тебе, Иван Болотников!.. Злой человек крепко бил меня по голове. Он говорил: «Не делай в чужой земле никакой бунт!»
— Вона што!.. Дом твой далече ль?
— Очень близко.
Иван довел его до ратуши. Они пересекли улицу и вошли в дом.
Немец высек огонь и зажег свечи. Тьма отступила, тени заметались по углам.
Суровый резной дуб таил за стеклом шкафа лубяные короба, скляницы, белые глиняные чашки.
«Дохтур!» — оглядывая утварь, смекнул Болотников.
Немец, громко кряхтя, омыл водкой голову и перевязал лоб.
Стол был завален костями, травами, всякой сушеной трухой. У окна висели потешные карты; рыба- обезьяна, рыба в гнезде и птица с завязанной узлом шеей.
— Ну вот, Иван Болотников, — сказал немец, усаживаясь против Ивана, — какой же есть твой путь — в Русскую землю или в Литву?
— На Русь бреду; в Москву ли, в иное ль место — того еще не знаю.
— Мой брат Каспар жил в Москве. Он писал, чтоб я ехал к царю Борису. Но там была холера-морбус, а потом царь Борис умирал от зелья… Брат Каспар жил в Риге. Царь Борис посылал туда своего слугу Бекмана и давал наказ: «Проведать, где есть цесарь, и война у цесаря с турецким султаном есть ли…» О, я имею очень хорошую память! Брат Каспар просил меня узнавать…
Резной дуб темнел. Утро брезжило на скляницах в шкафу. Они сидели долго, пока совсем не оплыли свечи.
— Ты устал, — сказал немец, вглядываясь в лицо Ивана. — Сейчас будет наступать день. Тебе надо спать перед дорогой… Знаешь, Иван, я хочу в Московию. Я уже жил там однажды. Здесь меня могут убивать совсем. Я буду скоро-скоро к Москве ехать…
Еще через две недели Болотников пришел в Польшу. Раздольные шляхи меж тучными нивами и охотничьи лесные тропы в сумрачной синеве пущ привели его в Самбор.
Небольшой городок на левом берегу Днестра окружали строем белые, с бойницами домишки. У подножия горы — над водой — высились бурые стены башен. Перейдя висячий мост, Иван увидел замковый двор, службы, угодья и сады.
Шляхта польская и украинская челядь толпились подле рыжего, одетого в яркий кумач ката.
— Поспешай! Паны гневаются! — покрикивал кат и ударял по деревянному «козлу» плетью.
— Щоб i тебе не минули катiвськi руки! — вдруг откликнулся голос.
Рослый чубатый холоп весело вышел, как на гулянку, глянул по сторонам и быстро лег на «козла».
Гнусный, постыдный звук рассек тишину. Плеть зачастила, садня и щедро расписывая алым кожу. Холоп не кричал. Он только вертел головой и, отыскав глазами какого-нибудь пана, твердил, усмехаясь:
— От говорили, що буде болити, а нi крохи не болить!
Иван спросил стоявшего поодаль холопа:
— В чем он повинен?
— Старосте нашему зуб выбил.
— Не напрасно, чай, — за обиду какую?
— За побиванье, пораненье и помордованье слуг, — ответил холоп.
Старый светлоусый пан незаметно подошел к Ивану.
— Москаль? — спросил он. — Как сюда попал?
— На Русь бреду с Веницеи-города, а допрежь того на турецких галерах томился.
Пан сощурился и зорко оглядел обветренное лицо Ивана.
— Ступай в замок. Господаря увидишь. Не можно тебе без того на Русь казаться.
«Какого еще господаря?» — подумал Иван, глядя на поляка, и опасливо, с неохотой двинулся за ним.
В низкой сводчатой горнице стояли длинные столы с кривыми, гнутыми ногами. Шляхта в парчовых кунтушах и кафтанах из лосиной кожи то и дело затевала споры. Гайдуки, полыхая алым огнем бешметов,
