разносили черемуховый мед и венгерское вино.
Ивана посадили в конце стола.
Светлоусый пан сел рядом и придвинул к нему пузатую, налитую до краев чарку. Напротив, одетый в желтый камчатный кафтан, отороченный соболями, сидел смуглый человек с подстриженной бородой.
Хмель закружил, ударяя в ноги, быстро натекая в руках истомой. Поляк выспрашивал: кто таков? Давно ли с Руси? Знает ли толк в военном деле? Слыхал ли о московских переменах? Иван бойко отвечал, хотя иногда невпопад, и сам себе дивился: он, холоп, сидит за одним столом со шляхтой, пьет панский мед, и никто его не гонит!..
«И чего надо от меня сему ляху?» — подумалось ему.
Тут крики «vivat» грянули кругом, и все встали с мест, поднимая чарки.
— Господарю Димитрию vivat! — закричал светлоусый пан.
— Vivat Жигмонт, круль московский! — некстати раздался чей-то голос. Тучный хмельной поляк лег грудью на стол и, расплескивая мед, вопил: — Жи-и-игмонт! Жи-и-игмонт!..
Паны смутились, поднимая крик; все смешалось, и больше Иван ничего не слышал…
Спустя два часа в горницу вошла стража. Все разошлись. Бахромчатая скатерть свисала до пола, вся в черных расплывах пятен. Гайдук сказал захмелевшему Ивану:
— Пани воеводша ожидает тебя. Очнись!
«Догостился!» — подумал он с досадой и, перемогая хмель, побрел за стражей.
В палате, куда его привели, висели по стенам мушкеты и кольчуги. Наступал вечер. Пыльные оленьи рога простирались в сумрачный косой свод.
Смуглый человек в желтом кафтане быстро ходил из угла в угол, упершись в бок правой рукой. У окна сидела старая пани. Вокруг ее шеи, топырясь, стоял раструбистый белый воротник.
— Узнаешь ли Димитрия? — спросила она Ивана.
Глаза его метнулись. Он тотчас все понял.
— Как мне знать? Я его никогда не видал.
— Вот он, Димитрий. Его и дочь мою бояре ваши едва не убили. Они ж ему и землю не дали в тишине устроить…
Смуглый в желтом кафтане перестал ходить, посмотрел на Ивана. У него был утиный нос и лицо на свету — веснушчатое, худое. Подошел близко, тихо заговорил:
— Вот што, бывалый человек! Живал ты на Руси во холопах. То верно?
— Так, государь.
— А каково ныне холопам за Шуйским, того не знаешь?
— Знаю, што худо.
— А пошто опять в кабалу идешь?
— Не в кабалу иду, а затем, чтоб воли добыть, сколь силы моей достанет!
— Удал ты!.. Я вот тоже хотел бедным людям помочь, да скинули меня бояре…
Он умолк, выжидая.
— Государь!.. — с Ивана слетел хмель. Он был весел, бледен, все в нем играло. — Как, государь, не надобна ль тебе службишка моя?..
Крепкая худая рука легла на плечо Болотникова.
— Смекай, Иван!.. На Руси молвят — убит я, а народ не верит, вестей ожидает… Шуйский беглых всех воротить хочет, выход у крестьян отнять замыслил… Ступай на Русь, сказывай всем, что видел меня живым и здравым. За мною-де панство, жолнеры. А на Руси люди — лишь объяви слёт — встанут без числа… Ты в Веницее бывал, книги латынские о ратном деле читал, да и голова у тебя на плечах удалая. Верю тебе во всем и жалую: будь у нас большим воеводой. Скачи в Путивль к боярину князю Григорию Шаховскому, скажи ему, что видел меня в Польше и говорил со мной. Покуда еще не могу тебе много дать, однако ж возьми коня, саблю и тридцать червонцев. Да повезешь князю Григорию грамотку. Он даст тебе денег из моей казны и людей…
Густо-синяя ночь шла над полями. Шлях у придорожной корчмы белел, сворачивая на Львов.
Иван сидел на корчемном дворе в пяти милях от Самбора. У ворот был привязан его конь. Из халупы доносились хмельные голоса.
— Вот она, доля моя, — одними губами шептал он. — Пришла сила!.. Ну, Иван, теперь гляди не плошай!.. Слово свое сдержу: за господаря того стоять буду твердо, но и своего дела тож не покину. Всколыхну холопов, тряхнет Поле[53] бояр — крестьянской кабале на Руси не бывать!..
«Экой дивный мой путь!» — подумал он, опуская голову на руки. Вспомнились галеры, волжский затон, ловцы, Неклюд… Он задремал.
В корчме говорили:
— Ступай, Грицю, до дому. Тут лавки смоляные, — як сiв, так и прилип, дурень!
— Дай послухати, що про самборьского господаря размовляють.
— Да то не господарь, а вор — Михайло Молчанов, што с Москвы сбежал…
Большую реку видел Иван. Из воды выходил народ (ему не было конца) и складывал на берегу камни. От народа и от камней исходил мутный красноватый жар. «Што строите? — спрашивал он и сам же отвечал: — Град Солнешный, правду холопью». — «А што вы за люди?» — «Искони м ы с о д н а р е ч н о г о п ы ш е м…»
Конь заржал. Иван встрепенулся.
— Лишь силы б достало! — сказал он тихо. — Братство добыть!.. Град построить!..
В корчме погасили свет. Солома на крыше вздохнула под ветром.
Шляхами, пущами, полями шла высокая, густая ночь.
Ч а с т ь т р е т ь я
ВСЕЙ КРОВИ ЗАВОДЧИК
ОТКУДА «КОМАРИНСКАЯ» ПОШЛА
Пострадахом и убиени быхом ни от неверных, но от своих раб и крестьян.
— Эй, у кого деньга не щербата, подходи, подходи! Продаем по оценке и кто боле даст государево отставное платье: собольи и куньи лапы да хвосты, всякие мелкие обрезки, сарафанцы, кафтаны, ветхие сукнишка-а-а!..
Взятый из теремных камор, пошел на вынос лежалый запас — скаредного царя незавидный достаток. Площадные смутники-горланы толпятся в рядах, смотрят, как дворецкий дьяк продает царскую «рухлядь», и зубоскалят:
— Деньга — торгу староста, а и царю голова!
— А в чем он зимней порой ходить станет?
— Знали б вы кнут да липовую плаху, — ворчит дьяк и, склонив голову вбок, записывает, что кому продано, «по статьям», в книгу.
— Дьяче! Мышиных хвостов у тя нет ли?..
Плешивые меха и горелые сукна лежат на земле. Дворяне и кое-кто из бояр победнее присматривают «товарец». Встряхнет кто-нибудь ветошь, распялит на руках истлевшую дрянь, и — откуда взялся пыльный вихрь крохотных крыл? — вылетит, завеет лицо парчовая туча моли.
