разочарованием. Она мне по-настоящему нравилась, а ее так часто не было. Иногда она писала. Ее письма были изумительными, я не мог разобрать ни слова. Мы с женой их изучали, и в конце концов жена научилась их расшифровывать. По-моему, она никогда не ходила в школу и не училась писать, как положено. Она при письме держала ручку как карандаш при рисовании. Но рисунки у нее вполне понятные. А письма — как неудобочитаемые рисунки. Их интересно рассматривать. То же самое — с телефоном. Говорить по телефону она не любила. За исключением разговоров по-немецки. Обычно она говорила очень коротко, а по-немецки могла говорить вечно. О чем — я, разумеется, не понимал. Потом мы не очень часто общались. Прежде всего потому, что она была в разъездах. Моя жизнь шла своим чередом, и я не мог видеться с ней так же часто, как прежде. Мой сын, который как раз кончал университет и изучал там ваяние, подружился с ней и делал для нее то же, что я раньше. Вы можете позвонить моей жене и поговорить с ней. Мэтью, мой сын, очень часто встречался с ней в последние годы. Два года назад Мэтью обработал для нее камень. Нужно было очень много убрать, прежде чем она могла начать работу, и она попросила его это сделать. Но он был слишком занят и попросил меня, и я проработал над ним несколько недель. Камень там так и лежит. Я бы и дальше работал, но тут она начала прикладываться к бутылке. Жалко, что она не могла больше работать. Я думал, что если побыстрее придать камню нужную форму, то она сможет увидеть в нем свою скульптуру и начнет работать. Что это поможет ей жить дальше. Захотеть жить дальше. Но думаю, что это не очень-то помогло. — Она не хотела. Много пила. Очень это было плохо. И не от отсутствия честолюбия или воли. Думаю, просто ее жизни пришел конец. Она работала, потом снова прикладывалась к бутылке. Хотя не могла работать дольше 15–20 минут. Хотела бы жить — смогла бы. Она в самом деле не хотела. — Нет. Если вы хотите написать книгу про всякие теории, то вы не там ищете. У нее были «complexities»[185] в жизни, но в искусстве она была простой. Такой простой, что иногда я даже отказывался ее понимать. Все, что заботило меня как художника, все это ее не волновало. Ей не было до этого дела. — Музыка была для нее святое. Играть можно только настоящую музыку, а настоящей музыкой был Бах. Она рассказывала, что занимается музыкой. Я слышал, как она играла на фортепьяно, думаю, что очень неплохо, если вспомнить, что серьезно она тогда не занималась. Она была знакома со многими музыкантами. Любила Артура Шнабеля. Его все любили, а он никогда не занимался и делал ошибки. Но все любили то, что он играет. Это ее в нем и восхищало, его свобода. Густава Малера исполняли постоянно. Повсюду. Она бывала на многих концертах. И часто ходила в кино. Об этом мы много говорили. Какие фильмы нравятся мне, какие — ей. Она шла в кино, а потом решала, понравился ей фильм или нет. А так была не слишком привередливой. — Конечно, я не могу судить, только ли это мое впечатление, или она на самом деле была такой, как я ее видел. Она жила в первую очередь своим творчеством, все остальное было несколько неопределенно. Проблемой было отсутствие подходящего камня. Когда мы познакомились, с камнем было легче, но потом закрылись два склада. Очень трудно было доставать инструменты. Здесь. В Европе с этим проще, в Италии. Сегодня есть магазины. Тогда не было. — Все, что отвлекало от работы, сердило ее.
В комнату постоянно входили люди. Здоровались с Маргаритой, Сид ее представлял. Карен бегала туда-сюда. Звонил телефон. Где-то в доме играла музыка. Элвис Пресли. «In the Ghetto». Одно и то же, несколько раз подряд. Какая-то женщина принесла кофе и подсела к ним. Послушала и ушла. Сид объяснил Маргарите, что они живут коммуной. Они все — пацифисты и пытаются жить в согласии с природой. А в США это очень трудно. Не обойтись без машин. У них — две, и кому надо, просто берет одну из них. Разумеется, без дела они не ездят. Он уже некоторое время не живет с семьей, но поддерживает контакт с женой. Маргарита спросила, нельзя ли посмотреть его картины. Она знает от Манон, что он художник. Если ей интересно, он с удовольствием покажет. Сид прошел вперед. Он был немного выше Маргариты. Редкие волосы. Чуть расплывшаяся талия. Одет в кроссовки, линялые джинсы и клетчатую рубашку. Они спустились в подвал. Там были мощные лампы. Так у него всегда светло, как днем, сказал Сид. Когда он ни захочет, хоть в четыре утра. Там стоял большой стол. Перепачканное красками кресло в углу. Пятна краски на полу. Сид писал небольшие картины. Разноцветные нити свивались лабиринтами. Узорами. Светлые цвета. Много желтого. Пылающий оранжевый. Охра. Лазурь. Калифорнийские цвета. Разноцветные линии теснили друг друга. От этого картины казались еще меньше. Всегда ли он так писал? Сид разложил картины на столе. Она разглядывала их. Картины — веселые. В них есть радость жизни. Она сказала об этом Сиду. Но эта радость жизни стеснена. Ограничена. Об этом она Сиду не сказала. Сид убрал картины на деревянную этажерку. Они попрощались. Сид сказал, что останется в мастерской. У него через два месяца выставка, а работ пока недостаточно. Маргарита пожелала ему успеха. Она найдет выход. Она поднялась по лестнице. Судя по всему, лестниц было две. Она очутилась в маленькой прихожей, откуда другие лестницы вели дальше наверх, перед дверью в кухню. Дверь стеклянная, видно, что там делается. Ее заметил один из мужчин, сидевших за столом. Пришлось войти. Вокруг стола в углу сидели трое мужчин и две женщины. На скамейке прыгала Карен. Маргарита поздоровалась. Сказала, что заблудилась. Как ей найти выход? Не выпьет ли она с ними кофе, спросила женщина, до того приносившая кофе в гостиную. Маргарита поблагодарила. Ей пора. Ей еще надо в центр. Тогда лучше ехать, сказали все. И улыбнулись ей, по-прежнему сидя. Она с удовольствием посидела бы с ними. Поболтала. Они казались такими уравновешенными. Она нашла выход и тронулась в путь вниз по каньону. Небо еще больше потемнело. Похоже, что с минуты на минуту начнется гроза. Сильный ветер в спину. Она словно плыла под парусами. Тридцать лет назад Анна Малер уже была на десять лет старше, чем она сейчас. Премия на Всемирной выставке в Париже в 1937 году была еще почти двадцатью годами раньше. Сколько времени. Как долго работала эта женщина. Действительно ли безразличен успех, если всю жизнь можешь делать что хочешь? Но если стремишься к признанию, то этого мало. Наверное. Мешало ли Анне, что ей никогда не нужно было зарабатывать себе на жизнь? Нет, наверное. Просто потому, что она была женщиной. Никогда не ходить в школу. Не изучать культуру своей страны. Не знать, что думал и о том и об этом. Или говорили. Или писали. Никаких корней, от которых нужно отрываться. Отвергать, как материнское вагнерианство. С сыном обходились бы иначе. И мужчина сумел бы иначе использовать такое культурное язычество. И быть красивой. Красивой женщиной. Что за удача — быть обворожительной и ни о чем не задумываться. Можно понять женщин, которые упорно хотели оставаться только женщинами. Иначе потеряешь все преимущества и ничего не обретешь взамен. Но если ты — женщина и хочешь познать мир, остаешься в полном одиночестве. Похоже, что на первых порах возможны одни потери. Еще, может быть, гордость. Но о ней известно только тебе самой. Знание одиночества. Попытки вырваться за установленные границы. Но таким, как Анна Малер, не следует удивляться, что в них видят сперва женщину, а потом уже художника. Да и как иначе, если ты — женщина? И хочешь ею оставаться. Красивой женщиной. Изысканным существом. Куклой из прошлого века. А это безудержное творчество? Эта скульптура, получившая премию в Париже? Нет, думать надо. Особенно — после бездумности этого столетия. И бездомности. На примере Сида особенно очевидно, как уязвимы были другие. «Exiles».[186] Или Пита. Оба эти американца так уверены в себе у себя дома. В своем мире. А те, другие? Прибитые к берегу волной. Принесенные ветром. И никогда больше не ставшие цельными личностями. Картины остаются прислоненными к стене. Обида. Утрата значимости. Когда любой звук в навязанной чуждой волей стране имеет другое значение. Их ограбили, и у них было, что отнять. Дорога вела вниз. Обратно к морю. Ей казалось, что она — на самом дне. Ниже некуда. Тоску рассеивал только морской простор. Нужно выбраться на автостраду. Времени у нее не так уж много. Сейчас около шести. Спектакль начинается в восемь. Но она поехала по бульвару Уилтшир, как они ехали с Максом. Держалась в левом ряду. Ехала максимально быстро. Лавировать в вечернем потоке транспорта почти невозможно. Вспотели руки. Не успеть. И зачем только она смотрела картины? Почему так задержалась? Почему ей вечно нужно изображать преувеличенное внимание? Художник, конечно, все понял. Наверняка понял. Это же как в театре: кто-то шикает, а кто-то аплодирует. Кому-то всегда нравится. Иногда приходится довольствоваться и этим. Тут нет шкалы. И все это знают. Она продолжала движение. Здание в стиле «art-deco». Пустое. Окна заколочены. Стройплощадка. Забор заклеен афишами. Сооружение из стали и стекла сияет голубым светом. Стена коричневого стекла. Стройплощадка. Проволочный забор. За ним — огромные афиши. Кино. «Driving Miss Daisy». Проехала мимо музея. Цветущие кусты вокруг него. Казалось, что до облаков над холмами можно достать рукой. Давят. Смешиваются с сумерками. Может, не ходить в театр? Поехать домой. Купить еды. Почитать и лечь спать пораньше. Она устала. У нее все болит. Полежать будет полезно. А «В ожидании Годо» она видела как минимум три раза. Что она забыла в этом театре? Что там может быть нового? Как трогательно с ее стороны пойти в театр именно в Лос-Анджелесе. Во всяком случае, попытаться. Почему она не выехала на автостраду в Санта-Монику? Она принялась сигналить.
