вдохновение. Проще заставить актрису воплотить образ. Что она до сих пор чувствует к Францу? Ненависть. Презрение? И ярость. А какая была любовь. Тогда. Брюки. Брючные костюмы. Платья. Там висят длинные широкие пестрые платья. Может, такое платье понравится Фридль?
Она решила примерить бежевый брючный костюм. Пошла в примерочную. На столе разложены пуловеры. Темные пуловеры. Синие. Зеленые. Черные. Хлопок. Длинные. С острым вырезом. Но такие пуловеры у нее уже есть. И все — темные. Нужно попробовать что-то посветлее. Повеселее. Хотя бы попробовать. Примерочную следовало запирать изнутри. Как дверь в туалет. Кругом зеркала. На стене табличка. Покупательниц просят ничего не оставлять в кабинке и не открывать дверь незнакомым. К чему это. У входа она видела охранника. Вокруг расхаживают женщины. Целиком сосредоточенные на покупках. И такие предосторожности. Неужели они действительно необходимы. Или просто стандартное предупреждение. Она разделась. Повесила куртку. Джинсы. Пуловер положила на табурет. Рубашку — тоже. Надо похудеть. Сверху еще ничего. Но вот бедра. Такой же ширины, как плечи. Или даже шире. И ляжки. Раньше у нее были стройные ляжки. Спорт. Не хватает движения. С тех пор, как Фридль выросла. Теперь она даже не гуляет. Она надела бежевые брюки. Слишком широки. Не тот размер. Двенадцатый. Ей нужны брюки десятого размера. Пиджак нельзя носить без блузки или топа. Слишком глубокий вырез. Она оглядела себя в зеркале. Спереди. Сбоку. Цвет нужен поярче. Интенсивнее. Она смотрела на себя. Ничтожество. В костюме этого цвета она выглядит ничтожной. Она отступила на шаг в угол, чтобы посмотреть на себя с большего расстояния. Казалось, что смотрит издалека. Мир отступил и снова придвинулся. Обратно. Она присела на табурет. Дурнота поднималась от желудка к горлу. Сидя ничуть не лучше. Она прислонилась головой к стене. Закрыла глаза.
Тошнота усилилась. Глаза лучше открыть. Надо лечь. Она улеглась на пол. Соскользнула с табуретки. Сперва на колени, потом легла на бок. Свернулась. Закрыла глаза. Подождала, пока не пройдет тянущая боль в голове. Всхлипнула. Попыталась дышать глубоко. Дыхательная гимнастика. Шум в ушах. Сердце. Отдельные удары. Она лежит. Раз. Два. Три. Вдох. Раз. Два. Три. Выдох. Потом удалось открыть глаза. Смотрела на свое лежащее отражение. Заметила на полу булавку. Осторожно села. Надо выйти. Прочь из духоты. Обрадовалась, что удалось не закричать. Не позвать на помощь. Наверное, тут нет воздуха. Но она же ела. Позавтракала. Прежде так всегда бывало, когда она ходила в церковь натощак. Принимала запреты всерьез. В то время. Перед причастием есть нельзя. Обмороки доказывали ее послушание. Но обидно было, что ее почти не понимали. Никто ею не восхищался. И не хвалил за это. Монахиня. Сестра Агнес. Она всегда с легким отвращением наблюдала, как ее выводят из церкви. И как потом ее рвет у церковной стены. Желчью. На снег. И на булыжную мостовую. Может, стоило бы лечь в церкви на каменный пол. Прижавшись щекой к прохладным плитам. И лбом. Был ли это мрамор? На полу в церкви прихода Парш. Она сидела на полу. В голове пусто. Порожняя голова. Она положила булавку под зеркало. Сидела. В окружении собственных отражений. Сидящих. Плечи опущены. Согнулась. Подперла голову руками. Нужно выйти. Быстро. Руки и ноги плохо слушаются. Вероятно, после самолета. То ли она заболела. Она принялась стягивать с себя бежевый костюм. Натягивать джинсы. Медленно. Ее трясло. С первого раза ничего не получалось. Натянула джинсы. Застегнула. Надела пуловер. Рубашку затолкала в сумку. Сняла с гвоздя куртку. Сунула ноги в туфли и вышла. Прошла через магазин. Пахло духами и косметикой. Снаружи, в торговом центре — едой. Она спешила. Изо всех сил. Диктуя себе каждый шаг. Прочь, на улицу. По Третьей улице она дошла до бульвара Санта-Моника. Вниз. Через Оушн-авеню в сквер вдоль моря. Села на первую же скамейку. Сидела. Смотрела. На море. Было холодно. Она зябла. Завернулась в куртку. Глубоко дышала. Ветер усилился. На газоне лежали двое мужчин. Рядом с пальмой. Укрывшись темно-синей клеенкой. Повернувшись лицами друг к другу. Спят. Клеенка подоткнута под спины и ноги. А больше никого не видно.
* * *
Из номера она позвонила Хельмуту. Он спросил, в чем дело. Почему она не звонит. Он волнуется. Она рассказала ему о головокружении. О том, что пришлось лечь на пол. В примерочной. Как мир навалился на нее, а потом вернулся на место. Словно морские волны на пляже. Но геометричнее. И как билось сердце. Будто рылось в груди. Медленные удары и такие долгие паузы между ними. Ей думается, она заболела. Это все перелет, сказал он. Акклиматизация. Давление. Не рвало ли ее. Нет ли поноса. Боли в груди. Не колет ли. Не месячные ли у нее, а если да, то насколько сильно. И не принимала ли она снотворного. Вечером. Накануне. Нет. Все — нет, отвечала она. Было так, как уже бывало. В детстве. Только хуже. А давление у нее всегда было низкое. Он вскричал: «Ах, бедняжка моя!»
И как жаль, что он не может помочь. Но он выяснит, что можно купить в тамошней аптеке от давления. Правда, только завтра. У него ночь уже. И ест ли она как следует? Просто ей нужно беречься. Немножко отдохнуть. Пока он говорил, она думала, что ему просто тоже нужно было поехать, как они договаривались. И он был бы здесь. И они пошли бы в аптеку за лекарством. Или он бы пошел и принес ей. Или же что-нибудь нашлось бы у него в аптечке. А может, ей бы вообще не стало плохо. Если бы он поехал. Не сказала ничего. Она должна ответить, что ела на обед. Или на завтрак. Она завтракала? Она ведь никогда не завтракает. Нет. Да нет же. Завтракала. Но когда женщина одна. Никакого удовольствия втом, чтобы пойти куда-нибудь поесть. Готовить? Только себе? Ей снова стало грустно. Досадно на него. Пока он был заботливым врачом, она ощущала его близость. Любила, когда он говорил с ней как с пациенткой. Потому что нужно садиться к стойке, сказал он. Всегда. Чтобы жить одному, нет места лучше Л.-А. Там все — одиночки. «Я для тебя, стало быть, тоже теперь одиночка». Он не то имел в виду. Для себя. Для них обоих. Конечно, она не одиночка. Но в Л.-А. Там все так выглядит. Честное слово, он так не думает. Она чувствовала, как он отдаляется. Больше не смотрит на нее как на свою. Они не смогут больше. Вместе. Не смогут быть одинаково настроены. Даже по телефону. Они по-разному говорят об одном и том же. Разное имеют в виду. И даже говорить об этом бессмысленно. Она спросила, всели у него в порядке. Что? «Нет», — ответил он. Он ведь иначе представлял себе эти две недели. У Сандры снова случилась почечная колика, она лежит в больнице в Дорнбирне. Он был с ней. Летал. Она на днях приедет в Вену. К Трауде. Тогда он, может, еще успеет приехать к ней. «Да. Тогда всего хорошего. Спокойной ночи». Он сказал: «Гретель, я же люблю тебя». Она положила трубку. «Же». Она ему не нужна. Сейчас. Никому она не нужна. Даже собственному ребенку. И так — всю жизнь. По сей день. Быть нужной. Любимой. Что делать дальше? Она легла на диван. Смысл. Где ей взять смысл. До сих пор она и без него обходилась. От одной большой любви до другой. Этого хватало. Но новой любви не предвидится, а роман с Хельмутом давно уж не большой. Если он вообще еще есть. И денег тоже нет. Приработок у Вагенбергера. И его больше не будет. После дискуссии о его понимании Шекспира. Кругом одни развалины. И не надо ей ждать сорока лет. Чтобы пережить кризис. Она уже в тридцать девять имеет его. Она лежала на диване. Глядела на пальмы переддомом. Проснулась около трех. Вскочила. Помчалась. В гараж. Манон должна забрать внучку из школы. Она ничего не знала ни о какой внучке. Но Манон — бабушка. Она должна быть чудесной бабушкой. Она успела. В две минуты четвертого она была у Манон. Манон представила ей доктора Ханзена. Высок. Строен. Узкое лицо. Седые волосы зачесаны назад. Почти совсем белые. Одет в твидовый пиджак и вельветовые брюки. Галстук — полосатый. Да, сказал он, ему, собственно, не совсем понятно, чем он может помочь. По-английски он говорил без акцента. Это — идея Манон. Но он, разумеется, с удовольствием расскажет все, что знает об Анне. Он очень ценил ее. Восхищался. Манон убрала со стола и пригласила садиться. Стол стоял у окна во двор. Доктор Ханзен сел спиной к окну. Манон ушла.
Пусть Марго дождется ее возвращения. Ей наверняка есть о чем поговорить с Максом. Маргарита села, положила на стол диктофон. Доктор Ханзен спросил, она предпочитает беседовать по-английски или же по-немецки? Ему — все равно. Она включила диктофон. Он с удовольствием поговорит по-немецки. Произнес он по-английски. Но как ей угодно. Дальше они говорили по-немецки. В его немецком было что-то неуловимо американское. Во время разговора Маргарита наблюдала, как в бассейне туда-сюда плавают какие-то люди.
[История доктора Ханзена]
Меня зовут Макс Ханзен. — Я наполовину немец, наполовину англичанин. — Я вырос в Англии и в одиннадцать лет, после Первой мировой войны, приехал в Германию. В 1921 году, на полтора месяца. —
