всегда как бы подготавливаем будущее.
Затем настал день генеральной репетиции — я в роли шофера. Первая поездка с дамами.
Фрау Элинор обошла машину кругом, и тут я узнал, что она пребывает в убеждении, будто автомобиль должен сверкать точно так же, как ее белый рояль в концертной комнате.
Призвали горничную Яну. Она должна была объяснить мне, какими политурами она начищает рояль в концертной комнате. Ничего себе повозка!
Фрау Герма придавала меньшее значение внешнему виду машины. Она тихо уселась на свое место и, хотя машина еще стояла в гараже, сидела и, неотрывно глядя на ворота гаража, размышляла. Иногда она прерывала свои раздумья и вздыхала, и я вскоре понял, что эти вздохи предназначаются ее сестре и что есть жизненно важные вопросы, в которых сестры не столь уж едины.
Слабость фрау Гермы заключалась в том, что она боялась взрывов и пожаров.
Она сидела впереди, рядом со мной, и едва мы проехали несколько километров и стало чувствоваться, что мотор нагрелся, как она велела мне остановиться. Я должен был проверить: все ли в порядке.
Я открыл капот, схватился за одно, схватился за другое, как всегда поступает человек, не знающий, что ему делать, а тем временем мотор остыл, и я хотел ехать дальше, но фрау Герма уже была настроена недоверчиво, она, мол, точно чувствует, что мотор перегреется, отчего легко может произойти взрыв. Она и сестру убедила вылезти из машины.
Дамы решили подождать в лесной гостинице, покуда я съезжу в город и покажу машину механику, который раньше ее водил.
Хорошо, так я и сделал, поехал в город, прежний шофер рассмеялся, открыл капот, схватился за одно, схватился за другое, совсем как я, и сказал, что все в порядке, я могу ехать, но придется мне привыкать к таким вот историям.
Я вернулся к дамам, мотор, естественно, снова был теплым, если даже не горячим, на что я и указал фрау Герме. А она ответила:
— Совсем не так горячо, как раньше, — и добавила, что на господина Шмирмана, так звали прежнего шофера, можно положиться.
Мы поехали дальше. Первое время мне не велено было ездить быстрее сорока километров в час. Фрау Герма напряженно следила за спидометром, и, стоило стрелке чуть-чуть перелезть за отметку «40», она напоминала:
— Эдак вы нас угробите, господин Эрвин.
Но все мы остались живы.
Мы проехали еще несколько километров, и тут подала голос фрау Элинор, сидевшая сзади. Ее чуткое музыкальное ухо уловило в моторе какие-то постукивания. Я слегка наклонился вперед, чтобы как следует прислушаться, и тут же фрау Герма закричала:
— Ради бога, вы же нас угробите!
И фрау Элинор тоже пожелала, чтобы я остановился.
Опять обе дамы вылезли из машины и принялись объяснять мне, что стук в моторе — это очень опасно, и однажды они, раньше, с другим шофером, уже были на волосок от взрыва. Да, но я никакого стука не слышу. Очень может быть, но у фрау Элинор особый дар улавливать звуки, не существующие для простых смертных.
Художественно одаренные сестры в своих развевающихся одеждах, одна в синих, другая в светло- зеленых, решили продолжить путь пешком по обочине, а я должен был, так как мы оказались уже неподалеку от Йены, поехать в город, в мастерскую, чтобы там проверили мотор.
Когда я вернулся к своим дамам, которые тем временем, красные и потные, добрались уже до окраины Йены, фрау Элинор сочла, что мотор работает бесшумно и теперь можно быть спокойными.
Вот так проходил первый день моей работы господским шофером, и надо сказать, мне очень захотелось бросить «Буковый двор», но здесь была библиотека, она-то меня и удерживала. Я только что открыл для себя книги норвежки Сигрид Унсет, запрещенные тогда, и горел желанием прочесть их все.
Мало-помалу дамы стали доверять мне как шоферу. Может быть, я привык к их странностям. А у кого их нет? На свои странности большинство людей смотрит как на ту пресловутую библейскую соломинку в глазу.
Мне, например, не разрешалось курить — ни во время езды, ни покуда я дожидался своих дам в машине. На свете и так слишком много взрывов, считала фрау Герма.
Ладно, я обещал никогда не курить в машине, но за это и они обещали не делать беспрерывных замечаний по поводу работы мотора или внешнего вида машины. Фрау Герма сдержала свое слово, а фрау Элинор — нет, и об этом мы еще поговорим.
Если мы ехали в Веймар, Эрфурт, Йену или Арнштадт и задерживались в дороге, я мог питаться где мне угодно за счет дам. Они только дали мне понять, чтобы я не ходил в тот ресторан, где будут обедать они.
Итак, я питался, а они обедали. Об этом вообще-то и говорить не стоит, так как ни в Парк-отель, ни в веймарский «Элефант» меня в моей длинной кожаной куртке, сразу выдававшей во мне шофера, даже на порог не пустили бы.
С другой стороны, дамам нравилось, что я «просвещаюсь». Когда мы ездили в театры, в Рудольштадт или в Веймар, мне даже дозволялось сидеть с ними на одном спектакле, на гораздо худшем, дешевом месте, разумеется, но так, чтобы я был под рукой, если они решат уйти, не дождавшись конца спектакля.
Это мне и вправду было полезно, я тогда посмотрел и послушал много классических пьес и опер, все было для меня ново, открывало передо мной широкий мир. Я был так жаден до такого рода впечатлений, что весь горел от воодушевления искусством и забывал и про машину, и про своих дам, доходя до состояния какой-то удивительной легкости, совсем как в детстве. Все было легко, и тяжесть этого мира взваливали нам на плечи только наши ближние.
Тут я впервые заметил, что потрясение искусством держится на нитях, которые рвутся, если нам говорят или требуют от нас, чтобы мы простились со своим детством.
Когда я сегодня вспоминаю тогдашние свои потрясения, я понимаю, что переживал их только благодаря двум капиталисткам. А это не вписывается в букварь марксиста.
Мой всезнающий преподаватель в партийной школе возразил бы мне, что нет, мол, правил без исключений. Может быть, он сказал бы: они платили тебе слишком мало, и хотя щедро снабжали тебя театральными билетами, но платил-то ты за них сам.
А я, справедливости ради, должен был бы ответить, что не знаю, стал бы я тратить свое жалованье, даже плати они мне больше, на билеты в драму или в оперу.
И еще эта Завирушка, которая усердно помогала мне тратить мое месячное жалованье, она обожала ходить в кино и вовлекала в это и меня.
Да, жизнь — она все еще не считается с прописями, содержащимися в наших букварях.
Но мы еще добьемся этого, сказал бы мой всезнающий учитель, оставив меня стоять у доски.
Фрау Элинор, весьма нетерпеливая дама, была полной владычицей в «Буковом дворе», хотя почти совсем не заботилась о практических вопросах. Это признавали как горничная девушка Яна, так и кухонная девушка Пепи.
Обе эти особы постоянно расхаживали по дому в чулках, привлекавших мое пристальное внимание. На этих чулках шов был не только сзади, но и сбоку, этот зигзагообразный шов поднимался от пятки и терялся под юбками.
Я, конечно, не думал, что эту моду они вывезли со своей родины, из Нёртингена. Но наши отношения были не настолько короткими, чтобы я мог спросить их об этом.
Настроения фрау Элинор менялись как облака на небе в ветреный день. Может быть, она все еще вспоминала о любовниках, которых некогда прогнала?
Впрочем, установить, когда она в плохом настроении, не составляло труда, ибо в таком случае она по утрам обрушивала на свой белый рояль бетховенскую «Ярость из-за утерянного гроша». В такие дни я сразу шел в гараж и сажал на одно из стекол какое-нибудь легко стирающееся пятно. Это пятно было, так сказать, той мишенью, на которую могла обрушить свой гнев или дурное настроение фрау Элинор.
Метод действовал безотказно. Она сразу же выстреливала по этой мишени, говоря:
