футбольного матча.
Матч окончился ровно через пять минут. Краусхар включил верхний свет. Но Мертке уже в комнате не было.
— Она ушла, когда счет стал два ноль, как раз в ту минуту, — сказала жена. — По-моему, она не совсем нормальная.
Краусхар явственно ощущал, что в комнате не развеялось облачко печали, и задумался на мгновение, но тут начались последние известия, а Краусхару положено хорошо разбираться в международном положении.
Сердитая и огорченная, ехала Мертке домой, хотя какое там домой. Быть дома для нее значит участвовать в полезном деле, а дело это продано и предано.
Матушка Нитнагель, наперсница Мертке, уже спала. Спали люди, спали мыши. Мертке выбежала из дому, хоть на кур поглядеть. За дверью ее встретила глубокая ночь.
На ступеньке возка все еще спит Оле. Мертке так поглощена своим горем, что даже не пугается. Вот он, мужчина, повелитель! Кожаная фуражка съехала набок, сквозь полуоткрытый рот вырывается мощное, как у коня, дыхание. Под ноги Мертке попадается губная гармоника.
— Стой, кто здесь! Пароль! — Оле спросонья размахивает руками, вскакивает и приходит в себя. Ему вспомнилось, что он собирался извиняться перед Мертке.
Они говорят каждый о своем, как в традиционной комедии ошибок: он рассказывает о прошедшей ночи и о том, что вовсе не хотел испугать ее. Она — об увезенных утках.
— Что случилось с утками?
— Да ты просто старый и беспамятный!
А дальше что? А дальше ничего. Звезды мерцают. Кузнечики пиликают. Земля кружится в мировом пространстве.
Стало быть, Оле уже стар. Дедуля. Всего бы лучше вырвать себе два передних зуба, насадить на чубук трубки резиновую пробку, сосать и хлюпать, и пыхтеть, как Мафусаил.
Занимается серый, пасмурный день, когда Оле вторично открывает глаза. Старики помногу не спят. Он хочет выйти из сонной лачуги, но Эмма преграждает ему дорогу.
— Эй, старый дурень, ты теперь предпочитаешь малолеток? Будь жив Антон, он бы тебе вправил мозги!
— А ты веришь сплетням? Будь жив Антон, он бы на тебя подивился!
— Так ты переспал с этой птичницей? Отвечай?
— Нет, нет! — кричит Оле.
— И не вздумай. Я не позволю заводить
Оле так хлопает дверью, что вся лачуга содрогается. Значит, слухи уже дошли и до Эммы! Что это такое, в конце концов, земля или сумасшедший дом? Эмма обозвала его старым дурнем. А еще товарищ называется. Он съедет от нее, и баста. Вопрос только — куда? Может, попросить комнатенку в своем собственном доме? Ох, и сморщит же нос Тео Тимпе.
Неудачи, к которым Оле проявлял раньше полную нечувствительность, без устали преследуют его. Он едет в город, к Вуншгетрею. Он заявляется в секретариат еще до того, как там успел собраться народ на первое по счету заседание.
Вуншгетрей не в восторге от раннего визита. Он отсидел полночи на собрании в одной деревне. И сразу же на его голову обрушилось три тысячи уток. Ох и чертова же эта должность, секретарская!
Вуншгетрей звонит Краусхару:
— Что произошло с утками? Кто дал распоряжение?
Оле беспокойно шагает по блекло-красному половику. Наконец Вуншгетрей кладет трубку:
— Произошло недоразумение. Очень сожалеем. — Краусхар решил помочь кооперативу освободить хлев под импортных телок.
Оле грохает кулаком по столу:
— Немедленно верните уток!
Еще один звонок Краусхару. Еще один разговор. На сей раз он длится не более пяти минут, после чего Вуншгетрей кладет трубку и со своей непроизвольной усмешкой говорит:
— Уже забили.
Во второй раз за это утро Оле хлопает дверью. Прямой как сосна, сходит он вниз по лестнице, но у подъезда, чтобы не потерять равновесие, вынужден схватиться за свой мотоцикл. Дрожат каштаны, дыбятся булыжники на мостовой. Сердце Оле устраивает небольшое, персональное, так сказать, землетрясение. Не это ли и называется старостью, ты, старый дурень? Иди домой, дед. Оле видит перед собой насмешливую Мертке. Что, дедушка, улетели уточки? Целых три тысячи?
Хохот. Хохочет вся улица. Оле приходит в себя и понимает, что это заржали две лошади у коновязи.
Полчаса спустя крестьянин Оле по прозвищу Бинкоп в преображенном виде выходит из парикмахерской. У витрины он замедляет шаги: в стекле отражается стриженая голова. Предоставив для начала легкому утреннему ветерку обдуть свой череп, Оле вдруг нахлобучивает кожаную фуражку: ему вспомнилась обесцвеченная Симсон.
На бывшем дворе Оле стоит чье-то чужое стадо. Оно мычит на все лады: тридцать коров, из них десять — первотелки. Мампе Горемыка бродит среди них. Западные коровы прибыли издалека, но смотрят так же тупо, как отечественные.
— Мм-у — говорит одна. Мампе обходит ее со всех сторон.
— Чего пялишься? Я — Мампе Горемыка. Учи немецкий. А вон идет Оле, главный пастух, поняла?
Коровы как на подбор, но Оле не приходит в восторг.
— Так, так, — бормочет он, — значит, уток отсюда, коров — сюда! Дважды нарушенная договоренность. Подвел ты меня, братец! — Едва-едва пошли на лад отношения Оле с секретарем, и вдруг такой удар!
Тимпе стоит в дверях коровника. И по движениям его носа нетрудно догадаться, как приятно ему поражение председателя.
«Всякая вещь имеет две стороны», — говорили древние. «Всякая вещь имеет негативную и позитивную стороны», — говорит учитель Зигель. Это многословнее, зато звучит более научно и не менее справедливо. Интересно, а у сплетен тоже есть две стороны? Должно быть, так.
Однажды на исходе лета Оле угодил прямо в обнаженные руки Розекатрин Зенф. По-летнему декольтированная, она пестра, как циркачка, быстроглаза и в курсе всех последних событий.
— А, Оле! Здорово! Я слышала, тебе надоело одиночество и ты намерен кое-что предпринять? — Ближе к делу. У Розекатрин ни родни, ни обузы. Она готова соответствовать планам Оле.
Но у Оле нет никаких планов, которые бы касались Розекатрин.
Как же нет, а кто посоветовал ей вступить в Обердорфский кооператив?
— Вот я и вступила.
— Спасибо большое, очень рад, — мямлит Оле.
Розекатрин перебирает тяжелые бусы на шее.
— Как погляжу я, что ты побрился и остригся, чтобы не завшиветь, мне до того тебя жаль становится, что я готова отказать колхозу свое добро и перебраться к тебе.
Хорошо, что на дороге показывается матушка Нитнагель. Оле позарез надо потолковать с ней.
— Прощай, Розекатрин. Желаю тебе удачи во всех твоих делах.
Но не всякий час подворачиваются ему ангелы-хранители. Однажды вечером, когда он стоит на мергельном лугу возле Коровьего озера, в одной из бухточек раздается мощный плеск, и Хульда Трампель выплывает на мелководье — стокилограммовый ангел, блистающий наливными боками.
— А ну, Оле, полюбуйся! Вот это мирная продукция, верно?
Ослепленный Оле пятится назад. Хульда все так же блистает среди мелководья.
— Кинь мне по крайней мере мою рубашку, если уж ты никак не хочешь полюбоваться на то, что
