Лавка

смог бы еще более сорока двух лет выверять по ней курс своего корабля, ибо лишь по истечении этого срока достигнет Земли ее последний луч… На звездном небе мы всегда наблюдаем прошлое и никогда — настоящее…

Эта фраза вперемежку с наивными рассуждениями взяла меня за сердце, взволновала тогда и не перестала волновать, когда я разменял седьмой десяток.

И вот эту книгу — чего в Босдоме не бывало ни раньше, ни позже — Пауле Нагоркан заучил от доски до доски. В любое время дня и ночи он мог бы выйти на сцену и отбарабанить содержание, только кто стал бы так долго его слушать? Но когда человек, наделенный характером Пауле, что-то знает, ему хочется приобщить к своим знаниям и других людей, вот почему он время от времени извлекает всевозможные сокровища из закромов своей памяти, особенно когда котбусская очищенная приведет его в соответствующее настроение. В таком настроении Пауле любит поучать, даже не имея перед собой других слушателей, кроме Бубнерки, трактирщицы, и по этому признаку можно заключить, что Пауле хотя и любит поучать, но никогда не смог бы стать хорошим учителем, от которого мы вправе ожидать, чтобы он был настоящим педагогом. Поучателей на этом свете развелось больше, чем моли, зато педагоги, которые все, чему их научили, и все, что они сами вычитали в книгах, передают окружающему миру, лишь наделив собственным ароматом и опалив огнем собственных мыслей, куда как редки.

Пауле Нагоркан не хорош собой, лицо у него изборождено морщинами, взгляд колючий. Этим своим взглядом он вонзается в Бубнерку и говорит:

— В Ораниенбурге ее попечением основан приют для двенадцати мальчиков и двенадцати девочек, в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году она умерла, будучи тридцати девяти лет от роду. Тебе, поди, невдомек, о ком я говорю.

Бубнерка равнодушно обводит взглядом трехгранные рюмки для тминной, что стоят у нее в буфете.

— Вот и видать, что тебе невдомек, — говорит Пауле. — Тогда, стал быть, слушай: Курфюрст второй раз сочетался браком с Доротеей фон Люнебург. — Теперь ты знаешь, о ком я говорю? Я говорю о Великом курфюрсте. — И Пауле Нагоркан шпарит дальше: — Если мы находимся среди поля, небо представляется нам как полая полусфера, которая отвесно вздымается над нами, имея в центре наиболее высокую точку, она же зенит…

— Прям жуть берет, как ты все знаешь! — Бубнерка делает вид, будто удивлена.

— Я еще поболе знаю, — говорит Пауле. — Первоцвет зацветает очень рано, поскольку его разветвленный, снабженный множеством боковых побегов корень запасся питательными веществами с прошлого года…

Среди нас, босдомских мальчишек, существует служба информации. Наша служба не имеет никакого отношения ни к почте, ни к пожарной охране. Просто, если происходит нечто из ряда вон выходящее, мы стремглав — так что пыль из штанов сыплется — бросаемся со всех ног извещать друг дружку: «Цыганы стали табором на школьном лугу», — сообщаем мы, либо: «Кукольники приехали!», либо: «Новый котел для шахты уже возля Толстой Липы, десять лошадей его тянут».

В тот день, о котором пойдет речь, новость была такая: Пауле Нагоркан пьяный лежит в канаве возле памятника и счувает народ («счувать» у нас значит «ругать, бранить»). Быстрей, чем воробьи на свежий навоз, мы слетаемся к памятнику павшим воинам. В данный момент Пауле Нагоркан счувает старого Дорна. Старый Дорн — бессарабский немец и работает в имении погонщиком волов. Зимой и летом Дорн неизменно ходит в черной барашковой шапке. Шапка заменяет нам календарь: по завитушкам шерсти можно определить, какое сейчас время года. Весной завитушки обсыпаны пыльцой, летом утыканы колосками, осенью унизаны сверкающими бусинками влаги от густого тумана, ну а уж зимой — вы, верно, и сами догадаетесь, чем она усыпана зимой.

Никто никогда не видел, чтобы старый Дорн писал кому-нибудь письмо либо читал газету, для него открытую книгу заменяли поля: жаворонки сидят на яйцах, говорится, к примеру, в книге полей, и старый Дорн пашет с особливой осторожностью, чтобы не задеть гнезда. Мышей нынче будет прорва, читает старый Дорн в своей книге и опять оказывается прав. Горняки, которые узнают о мышиной напасти лишь из рубрики О разном в газете Шпрембергский вестник, когда это предсказание уже стало свершившимся фактом, прямо диву даются: откуда же старый Дорн про это узнал, коли он даже газетов не читает?

Пауле Нагоркан полусидит-полулежит в канаве возле памятника, а рюкзак с шахтерской лампочкой подложил себе под голову. Он, собственно, хотел отдохнуть, хотел малость поспать, но мимо то и дело проходит кто-нибудь, кого он должен поучать. В данную минуту он поучает старого Дорна: Перед Каспийским морем раскинулась бесплодная соленая степь, по которой кочуют небольшие орды киргизов и калмыков…

— Дак я ж немец! — протестует старый Дорн вполголоса.

— Не перебивай, — требует Пауль. — Дальше там вот что сказано: Кроме того, в степях Южной России обосновалось до четырехсот тысяч немецких колонистов. А ты почему там не остамшись?

Старый Дорн уходит, покачав головой, потому что появляемся мы и отвлекаем на себя внимание Нагоркана.

— А когда была битва народов под Лейпцигом?

Мы в недоумении.

— Ага, небось не знаете, — говорит Пауле. — А промежду прочим, Наполеон счел себя вынужденным оставить Дрезден и собрать свои войска на равнине вокруг Лейпцига для решающего сражения. Шестнадцатого октября началась битва под селением Вахау…

Пауле стыдит нас за то, что мы этого не знали, и огорошивает новым вопросом:

— А вы знаете, что такое вода?

Мы смеемся. «Вода — она мокрая, — наперебой кричим мы, — она в колодце, она в пруду, дождь — это тоже вода».

— Юрунда все, — говорит Пауле.

— Вода — это жидкость, — сообщаю я, гордый тем, что употребил такой ученый оборот, но Пауле и мой ответ не устраивает. Пауле признает только то определение, которое стоит в учебнике, причем слово в слово, как сам выучил.

Впоследствии я не раз натыкался на подобных поучателей, которые не смели отступить ни на шаг от заученного текста, а всего постыдней было для меня то обстоятельство, что, будучи уже вполне зрелым человеком и обучаясь в школах для взрослых, я позволял наставлять себя по многим вопросам именно таким манером. Прямо позор!

— Вода представлена в природе во всех трех видах существования, тело животного состоит из воды примерно на семь десятых, растения — порой на девять десятых и даже более того…  — поучает нас Пауле, после чего переходит к вопросам о кайзере Вильгельме II: — Первостепенной заботой кайзера было сохранение мира… А вы знаете, как он его сохранил?

Мы только таращимся в ответ.

— Стал быть, и этого не знаете: Кто хочет мира, пусть готовится к войне — вот он чего сказал, Вильгельм-то.

— Так войной у него все и кончилось, — говорит Витлингов Герман.

Это дерзкое замечание раздражает Пауле. Он садится и продолжает сварливым голосом:

— Он как отец входит во все дела страны, всюду, где есть нужда, он стремится ее смягчить, он хочет собственными глазами наблюдать жизнь в различных провинциях своей страны и потому нередко совершает путешествия…

— А теперича так и вовсе смылся, — говорит Витлингов Герман.

Для Пауля это чересчур. Этого в учебнике не было. Он вскакивает на ноги, он хочет нам всыпать.

— Проклятые сорванцы! — кричит он. — Надсмехаетесь над старым человеком! Вот я ужо все скажу учителю.

На другой день в школе мы пытаемся обезопасить себя.

— Дядя Нагоркан был пьяный-препьяный! — говорит Густав Заступайт.