— это своего рода уголок дедушкиной комнаты, который едет вместе с нами и в котором можно чувствовать себя вполне уютно. Лошадиный шаг из тяжелого превращается в радостный — это когда мы меняем дорогу, съезжаем с песчаного проселка, покидаем вересковую пустошь и выбираемся на старую мощеную торговую дорогу. Все больше оранжевых огней, подвешенных к дугам у других лошадников, появляясь с проселочных дорог на мощеное шоссе, вспыхивает то спереди, то сзади, щелкают кнуты и громыхают голоса возниц, превращая ночь в зашумленный темный день, пока наконец утренний свет не выплывает из-за лесных верхушек, словно его изготовили по заказу специально для нас, для всех нас, кто теперь в пути с лошадью и возом, чтобы чуть свет поспеть в Мускау, чтобы ярмарка не расторговалась до нашего приезда.
Мы едем по узким улочкам городка, цокот от лошадиных копыт падает на стены домов и оттуда возвращается к нам. Мы находимся в городе князя Пюклера, того самого, который некогда с шестью белыми оленями прогуливался в Берлине по Унтер-ден-Линден, который некогда на спор в карете, запряженной четверкой, не разбирая дороги, заехал в пользующееся страшной славой Чертово ущелье, что под Мускау.
Мы приближаемся к ярмарочной площади, и солнце уже поднялось высоко, и огоньки возле множества цыганских кибиток становятся бледно-красными, бесцветными и серыми, а потом лишь голубые струйки дыма, поднимаясь кверху, свидетельствуют о том, что когда-то здесь горели костры.
Конское ржанье взлетает к утреннему небу, там его подхватывает ветер и разносит по городу. Лошадей распрягают, поят, кормят. Приходят маклеры, шныряют вокруг наших лошадей, пытаются выспросить меня. Но от меня им толку мало: я разглядываю жизнь в цыганском таборе, гляжу и не могу наглядеться. Я убежал бы к любой цыганской девчонке, которая поманит меня рукой, но дедушка крепко меня держит.
Мы сидим на скамьях за столами из буковых досок и едим свои дорожные припасы. Мужчины идут к распивочному ларьку и выпивают по рюмочке, и мне тоже приходится первый раз в жизни выпить глоток водки. Дедушка хочет, чтобы я согрелся. Водка — все равно как огонек в жидком виде — начинает переливаться у меня в крови.
Да, я забыл сказать, что для этой поездки мы позаимствовали у Ленигка его коня. Вороной дотащил нашу телегу до Мускау, а мерин трусил сзади. Запряги мы нашего мерина, мы бы раньше полудня на ярмарку не поспели.
Дедушка решает: в ходе продажи у каждого из нас будет своя роль. Продавать и торговаться — это он берет на себя, но когда он заведет разговор с серьезным покупателем, должен подойти мой отец, словно посторонний человек, спросить, сколько хочет дедушка за такого красавца, и вынуть свой кошелек. Я тоже в жизни не видел ни дедушку, ни отца, но по тайному знаку я должен
Наш мерин, наша конфетка, наш каштанчик, уже стоит в плотном кольце маклеров и покупателей. Дедушка треплет его по холке, скармливает ему кусок черствого хлеба и вообще играет роль владельца. Один из желающих хватает мерина за хвост и дергает.
— Не дергай зазря, ногу он все едино не подымет, — говорит дедушка.
— Сколько ты хочешь за этого доходягу?
Дедушка поднимает руку, выставив к небу все пальцы, — пятьсот марок.
— Да ты никак спятимши! — говорит покупатель.
— Ежели ты знаешь, что я спятимши, чего ты ко мне лезешь?
Появляется другой покупатель, малоземельный крестьянин, которому нужна исправная лошадь для весенних работ. Он обходит нашего мерина вокруг.
— Знатная коняга, — говорит он, — а в упряжке небось не потянет.
— Твоя правда, — соглашается дедушка. — Мы его досель на телеге везли.
Торговцы не должны пугаться, если к их речам ненароком примешивается доля правды. Они должны бесстрашно гнуть свою линию. Восемь лазутчиков, маклеров и потенциальных покупателей дедушка спроваживает таким манером, пока не приходит тот человек, которого он ждал, — цыганский король. На его кибитке все блестит и сверкает, и сбруя его лошади точно так же блестит и сверкает. Люди говорят: серебро, чистое серебро, а то и вовсе золото, только посеребренное, чтоб в глаза поменьше бросалось.
Я не могу удержаться и заглядываю внутрь кибитки: там на тюфяке лежит седая старуха, кожа у нее на лице коричневая и морщинистая, платок у нее красный, как помидор, она курит трубку с длинным чубуком, тяжелые золотые серьги оттягивают книзу мочки ее ушей. Люди говорят: это мать цыганского короля сторожит золотой клад, что лежит у нее под тюфяком.
На самом короле яркий клетчатый пиджак, а под пиджаком белый, ослепительно белый жилет. Толстый живот обтянут золотой цепочкой, на золотой цепочке болтается серебряный компас, посеребренная пуля, позолоченный кабаний клык и серебряный колокольчик.
Каждый человек, которому встретится цыганский король, такой пестрый и звонкий, сперва непременно поглядит ему на живот и только потом — в лицо. Лицо короля с черными вислыми усами наполовину затенено широкими полями его шляпы. Светлые брюки короля украшены сальными пятнами, штанины упрятаны в голенища винно-красных сапог.
Цыганский король правой рукой обнимает дедушку за плечи:
— Паппаша, мы с тобой обтяпаем неплохое дельце. Ты мне, паппаша, прродаешь конягу, цап-царрап — и по ррукам.
Возле цыганского короля возникает бронзовое лицо девочки. Девочка смотрит на меня влажными черными глазами, и меня пронизывает дрожь, а рот от удивления открывается сам собой. Передо мной стоит она, смуглолицая принцесса из моей книги сказок:
Цыганский король шепотом спрашивает дедушку, сколько он хочет за мерина. Дедушка снова поднимает руку и показывает пять растопыренных пальцев — пятьсот марок.
— Папашша! Вы ж человек, а не кто-нибудь! — говорит король. — Дак как же вы запррашиваете такую скотскую цену? — Он указывает на свою дочь: — Ты ж не захочешь, папашша, чтоб я ейную кровать продал и чтоб она на камене спала, на голой земле?
И красивая цыганочка враз запечаливается. Она берет отца за руку и тянет его прочь.
— Четыре-пять! — кричит дедушка вслед королю. — Четыреста пятьдесят!
Король делает вид, будто ничего не слышит.
— Четыре! — кричит дедушка более поспешно, чем надо.
Цыганский король останавливается, лодочкой приставляет ладонь к уху и так качает головой, что его большая шляпа подпрыгивает.
— Три-пять, кровопивец чертов! — выкликает дедушка. — Чтоб у тебя раз в жизни была стоющая лошадь. Уж больно я тебя жалею.
Цыганский король возвращается медленными шагами. На его брюхе блестят и сверкают висюльки, но я предпочитаю смотреть на дочь, которая вцепилась ему в руку, на ослепительную дочь, на принцессу из тысячи и одной ночи. Ах, чего бы я только для нее не сделал! Чего бы я только ей не подарил, если б она у меня спросила, хочу ли я с ней дружить. Только пусть не называет меня «мой маленький» или «мой толстенький». Этого я на дух не переношу, потому что я совсем не толстый, уж скорее я, по словам дедушки, недокормленный. Если она скажет мне «миленький», я подарю ей белый василек, который нашел прошлым летом, или розу-двойчатку, которую храню между страницами американского букваря, принадлежащего моему дяде Стефану.
Но увы! — цыганка, словно игривый котенок, сразу идет к моему дедушке и обеими ручками теребит кончики его усов. И дедушка тоже не остается равнодушным к ее красоте: он еще раз спускает цену — до трехсот марок — и подает моему отцу условленный знак. Отец подходит и лезет за бумажником. Цыганский король всем телом отпихивает его. Я слышу, как отец скрежещет зубами. Не по нутру ему, когда какой-то цыган отпихивает его, дипломированного булочника. Отец на мгновение забыл, что призван играть вполне определенную роль в театре купли-продажи, он проклинает тот час, когда его угораздило купить этого мерина.
Дедушка же из сцены с отпихиванием делает вывод, что цыганский король решил купить мерина, и купит непременно, когда они доторгуются до подходящей цены, поэтому он старается выведать эту цену,
