любят слушать самих себя и, тщательно выбирая слова, умеют говорить в любое время и на любую тему. Поначалу я слушаю и в упоении от их красноречия не очень-то вдумываюсь в то, что они говорят, и, только уже заметив, что эти ораторы никак не могут закруглиться, понимаю: их речь — всего-навсего волоски с одного мертвого зайца.
Вертишейка
«Вертишейка высиживает птенцов в дупле», — читаем мы в книгах по орнитологии. Такое утверждение сбило меня с толку, когда я обнаружил эту птицу в открытом гнезде на вишневом дереве возле забора. Она неподвижно сидела на яйцах. Мы как раз гнали мимо лошадей на пастбище. Я воспользовался случаем и придержал свою кобылу, чтобы получше разглядеть гостью плодового сада: это и вправду была вертишейка.
Считается, что приспособление живых существ к новым условиям началось в очень давние времена (чуть ли не после ледникового периода или после того, как схлынули хляби). Вертишейка заставила меня понять, что это приспособление продолжается непрерывно. Поскольку человек уже долгие десятилетия выращивает плодовые деревья, выкорчевывает старые и сажает молодые, то дуплистых деревьев в садах стало маловато и вертишейка оказалась вынужденной от капитального строительства перейти к облегченным конструкциям. Разветвление мало приметного сучка на вишне заменило ей дупло.
Она высиживала яйца для продолжения своего рода и ничего не имела против того, что я на расстоянии пяти метров наблюдал за нею в бинокль, стремясь стать свидетелем процесса приспособления.
Лакомка
Когда я подъехал к столетнему строевому лесу, цапли испуганно кружились над верхушками деревьев и в воздухе было так шумно, словно там выскребали шестьдесят котлов.
Я сосчитал обитаемые гнезда. Их стало меньше, ибо вот уже два года как белохвостый орлан, свивший себе гнездо поблизости, кормил своих птенцов не только рыбами, но и маленькими цаплями, еще не вылетевшими из гнезда. Страшным показался мне птичий мир, которым правят хищники, и молодь тех, что послабее, идет в пищу молоди сильнейших.
Поближе к лесной опушке, на высоте эдак метров двух я заметил на молодой сосне гнездо. Размером со здоровенную репу, оно было свито из тонких сосновых веточек, согнутых и очищенных от иголок, и очень напоминало беличье гнездо, но, подвешенное так низко, оно разительно отличалось от тех, которые я привык видеть. Заинтригованный, я ткнул рукояткой хлыста в плетеную репу. Из нее и вправду пулей вылетела белка. Испуг и удивление были столь мгновенны, что я не успел улыбнуться, а моя кобыла — шарахнуться. Но белка уже сидела метров на двадцать выше, в кроне старой сосны.
Рассматривая опустевшее гнездо, я по обглоданным рыбьим косточкам, свисавшим с веток, прочитал, как по печатной инструкции, почему белка так низко устроила свой дом. Белки отнюдь не пренебрегают мясной пищей, но этой особенно полюбилась рыба, при кормлении птенцов падавшая из гнезда цапли, иными словами, белка решила: пусть старые цапли снабжают меня вкусной едой. Итак, зверек (есть ведь и люди такого толка) из-за лакомого кусочка сделался тунеядцем.
Серый «голландец»
Прошел теплый майский дождь, мир был лазурным и зеленым, в бокальчиках яблоневых цветков поблескивала небесная водица, а в долине пахло свежей листвой.
Я погнал арабскую кобылу пастись на лесную опушку. Песочного цвета жеребенок рысью бежал впереди, словно кобыла произвела его на свет с пружинами на всех четырех ножках.
Звук, пронзительный, как луч лазера, прорезал гармонию земли и неба. Жеребенок испугался и притормозил так внезапно, что потерял равновесие и упал. Наш карликовый шнауцер, бегая по лесу, подбросил в воздух какой-то серый меховой комочек и, разрезвившись, опять поймал его. Я пригрозил ему, а взволнованную кобылу привязал к дереву.
В траве притаился зайчонок. У него еще виднелось белое пятнышко на лбу, сам же он был не больше моего кулака. Совсем еще младенец, он уже на свой страх и риск обитал в лесу. Глаза его лихорадочно блестели, и он дрожал, как метлица. Зайчонок тронул меня. Я поднял его, почувствовал, как стучит заячье сердце, и предложил ему скользнуть в вырез моей рабочей блузы. Он так и сделал.
В крольчатнике голландская крольчиха принесла потомство. Ее крольчатам было две недели от роду, и они еще лежали в гнезде. Я потер зайчонка шерстью из их гнезда и с этим поддельным удостоверением личности сунул его к ним. Какое-то время он пробыл в гнезде, потом начал странствовать по клетке и приблизился к старой крольчихе.
Я открыл дверцу клетки, чтобы вмешаться, если на крольчиху не подействует мое колдовство. Она жевала одуванчики, не обращая внимания на чужака. Зайчонок лег на спинку, ища соски приемной матери. Та лягнула его задними ногами. Ну почему этот несчастный не остался в гнезде, дожидаясь, покуда его попотчуют молоком?
Я до сумерек проторчал в крольчатнике. Зайчонок отогревался, сидя рядом с ничего не подозревавшей приемной матерью, лихорадочный блеск в его глазах потух.
Когда, прежде чем лечь спать, я взял фонарь и в последний раз пошел взглянуть на подопытного зайчишку, кончики его серых ушей торчали из комков шерсти в кроличьем гнезде.
Через день-другой голландский заяц вместе с братьями и сестрами прыгал по клетке. Мои гости удивлялись: пятеро крольчат пестрые, а один, самый большой, серый, как это так?
— Наш пес хотел было разрушить мир зайчонка, а я этот мир попытался залатать.
Меня никто не понял. Мне наскучило каждый раз снова рассказывать эту историю, поэтому я и написал ее.
Хвала июню
Май баловал нас цветеньем вишен, каштанов и яблонь. Аромат сирени и цветочная пена терновника сводят нас с ума, так что мы почти не смотрим на июньские цветы попроще.
Но зелень всего зеленее в июне, когда бузина протягивает нам свой южный аромат на белых тарелках, которые позднее наполнятся иссиня-черными ягодами.
Вдоль дороги растет шиповник, нежно-розовы его цветы, робок их аромат, красными и блестящими со временем становятся плоды. Дрок возвращает нас к сказочному золоту детства, а за золотыми каплями уже начинают обрисовываться мохнатые стручки, они ждут своей зрелости. Стремительная синева стройных лупинусов готовит семена к прыжку, а подмаренник похваляется медвяным запахом. Белая акация вдоль забора, азот, скопленный ее цветами, пресуществляет в пышные гроздья, запах которых даже издалека привлекает пчел. Гвоздичник уже заготовляет пестро-щетинистые шарики семян. Жужжание и гудение пчел и жуков вкруг соломенно-желтых цветов липы сливаются в сплошной гул. Воспоминания одолевают меня: большое, шумящее дерево, что затемняет двор родительского дома, нежный запах липы сквозь открытое окно спальни проникает в наши сны, пахучий настой ее высушенных цветов в детстве пьют от простуды.
