Романы в стенограмме

что дядя Филь трусоват.

Страх страхом, но речь шла о работе, где дядюшка сможет читать. Он запирался в сторожке, чтоб его вместе с сукном не утащили воры, и с легким сердцем записывал утром в свою сторожевую книгу: «Ночь прошла положенным образом. Никаких происшествий». И в этом рапорте не было лжи, потому что дядя Филь читал и, значит, ночь проходила для него положенным образом, а все остальное, что творилось ночью на фабричном дворе, дядя Филь полагал не своим делом. Но старшие сверхсторожа, зародыши нынешних компьютеров, контрольные часы, расставленные вдоль фабричной ограды, на которые дядя Филь не обращал ровно никакого внимания, отомстили ему, предали его и погубили его тайные ночные чтения.

Во времена своих ночных чтений дядя Филь снимал угол в семье мусорщика в средневековом домишке в конце нашей городской Фридрихштрассе, и окна одноэтажных провинциальных домиков поднимались над улицей не больше чем на тридцать сантиметров.

Я был деревенским мальчишкой, и всякий раз, как попадал в город, бродил возле этих домов — заглядывал в комнаты и наблюдал, чем заняты там люди. Мне казалось, что таким образом я приобщаюсь к городской жизни, столь привлекавшей нас в детстве, и мне страстно хотелось войти в одну из этих комнат. Иногда я думаю: не потому ли, что это давешнее желание мое было таким сильным, мне потом гораздо чаще, чем хотелось бы, приходилось бывать в таких комнатушках, и не только когда я посещал дядю Филя, но когда я сам, как изгой, жил в трущобах немецких городов?

Соседка мусорщика, у которого жил дядя Филь, была гладильщицей и в дни своей юности, лет за шесть-семь до того, как я с ней познакомился и она стала моей тетей Элли, слыла красавицей, несколько в цыганском роде.

Некий «благородный», она всегда это подчеркивала, господин «в опьянении любви» обрюхатил ее, но по весьма прозрачным причинам не имел возможности приехать на свадьбу, и с тех пор моя будущая тетка жила одна, она ждала и ждала «возможности» и того господина и заботилась о своей дочери, моей будущей кузине.

Большая комната тетушки служила не только кухней, столовой и спальней, но также и прачечно- гладильным заведением. Маленькая вывеска при входе, на которой все буквы разъехались вкривь и вкось, указывала, что в полуподвале принимается в стирку и глажку мужское и дамское белье, а также вытягиваются гардины для окон.

С тех пор как дядя Филь познакомился с гладильщицей, он стал бывать у нас гораздо реже. Его пустой кошелек, обычно тайком пополняемый бабушкой или мамой, теперь, казалось, получал новое содержимое где-то на стороне, и дедушка говорил, чтобы позлить бабушку, что дядя Филь живет теперь на деньги, которые пускал на ветер. Но как-то в субботу дядя Филь снова появился у нас и рассказывал, рассказывал, рассказывал! Он вытащил из кармана крикливо сверкающий серебром портсигар. Дядя Филь обстоятельно вынул из портсигара сигарету одной из самых дешевых марок, «Моя девочка», потом из пыльной трухи кармана извлек на вечерний солнечный свет божий блестящую зажигалку.

— Что это у тебя так блестит, дядя Филь?

— Элли подарила.

— Элли?

— Моя невеста.

Наша фантазия заработала: невеста дяди Филя обязательно должна быть красивой девушкой, раз она дарила ему такие блестящие серебряные вещи, невеста из сказки, вроде Снегурочки.

Позднее мы узнали, что портсигар и зажигалка, которые так ярко сверкали и так нас вдохновляли, предназначались для «благородного» господина, не сумевшего принять участие в своей свадьбе. Тетя Элли ждала и ждала господина, но наконец устала ждать и подарила блестящие предметы дяде Филю.

Если идти в город прямой дорогой, прошагаешь добрых тридцать километров. И вот в один прекрасный день наша бабушка с котомкой, полной припасов, за спиной и с букетом полевых цветов отправилась в путь, но сначала она прошла пять километров до станции, чтоб оттуда в тряском вагоне сделать крюк в тридцать пять километров и попасть на свадьбу дяди Филя.

— Только этого мне не хватало, — сказал дед, — интересно, что за курочка позволила потоптать себя этому щипаному петушку.

Свадьба! Какую роль играет она в жизни человека! Разве это не второе наше рождение — рождение, после которого человек выступает перед себе подобными существами о двух головах, четырех руках и четырех ногах. И родители жениха и невесты взывают к судьбе, взывают к счастью, особенно в день свадьбы; судьба или счастье, пусть позаботятся они о том, чтоб две головы, с которыми человек будет ходить впредь, не ссорились друг с другом, чтоб не колотил он сам себя своими четырьмя руками, чтоб четыре его ноги не шагали в разные стороны, — короче говоря, чтоб составленный из двух половинок человек существовал, не распадаясь, и послужил хорошим примером тем молодым головам и ногам, что подрастут у него со временем.

Вскоре после свадьбы дядя Филь приехал представить дедушке с бабушкой и всем дорогим родственникам тетю Элли и свою обретенную в браке дочку. Действительность несколько повредила Снегурочке, созданной нашей детской фантазией: тетя Элли была маленького роста и склонна к полноте, ее лицо поблекло от пара прачечной и гладильни, и забота уже наложила на него свои отметины. Черные волосы тети жили по своей собственной воле, и, сколько она ни приглаживала их, они все равно вылезали из пучка. А может быть, тете Элли не хватало шпилек, чтобы сражаться с пышными цыганскими волосами? Так или иначе черные пряди постоянно взметывались над теткиными щеками, словно крылья черной наседки, и походка тети напоминала торопливую походку курицы.

Тетя Элли говорила благородно, по-городскому, по-шпрембергски, говорила охотно и хорошо разбиралась в провинциальных нравах и обычаях, а во время ознакомительной прогулки по деревне она делала назидательные замечания дяде Филю, бросавшему камни в деревенский пруд и принимавшему участие во всех наших проказах:

— Филь, возьми меня под руку и иди, пожалуйста, кэк пэдабает.

«Кэк пэдабает» был благородный шпрембергский выговор и значило это: «как подобает».

Тетя Элли была «начитанной», как принято выражаться, но у нее не хватало времени для чтения, и свой роман с хорошо известным нам дядей Филем она пересказывала так:

— Знаете, как оно бывает на свете. Живешь одна-одинешенька и совершаешь ложный шаг, так ведь… — (Мы, дети, оглядывались на «ложный шаг», на нашу симпатичную кузину.) — Ищешь возможности искупить свой грех, молишься богу, так ведь? И в один прекрасный день милосердный господь посылает вам такую возможность. — (Мы глядим на нашего дядю Филя, посланца божьего.) — Мне так жаль его было, так жаль, мужчина один-одинешенек в городе, без родителей. Выспится он после своей ночной службы — (под ночной службой дяди подразумевались чтения в сторожке), — а потом тоскующим взором заглядывает в окно, так ведь? Лето, жара, сами понимаете, откроешь окно, поболтаешь немножко, поглядишь друг другу в глаза, так ведь? Слово за слово, у меня и мысли о замужестве не было, но вот однажды вечером я дала ему ломоть хлеба.

— А зачем ты дала ему хлеба?

— Дар любви, как говорится, так ведь?

— Наконец-то, вот оно! — говорит дедушка. — Значит, он просадил все свои денежки и стоял под окном, как жалкий попрошайка.

Тетя Элли встает на защиту дяди. Дядя Филь не попрошайничал. Она дала ему бутерброд с фаршем и луком не через окно, ведь она же знает приличия. «Так ведь?» Она пригласила дядю к себе в комнату. «Одно за другим, так ведь? Он пришел снова, и вспыхнула любовь».

Мы узнали, что любовь прокладывает себе путь через бутерброд с фаршем и луком, «опутывает человека цепями», как предпочитала выражаться тетя Элли.

Итак, у нас непредвиденно появились в городе тетя и кузина, и тетя весьма неодобрительно относилась к тому, что мы, приезжая в город, останавливаемся не у родственников, как полагается «порядочным людям, так ведь?», а у давнишней маминой подруги, вместе с которой мама работала когда-то на суконной фабрике.

Мы, дети, различали дядей и тетей, которые принадлежали нам «всегда», и тех, что обрушивались на нас, когда мы уже твердо стояли на ногах, потому что их присоединение к семье определялось случаем. Ведь мог же дядя Филь взять за себя и девушку из нашей деревни, одну из тех, что