первого ученика.
Лопе силится заснуть по второму разу. А сам все больше и больше просыпается. Труда начинает уговаривать своего жучка. И тут Лопе совсем отказывается от намерения доспать и досмотреть сон. Он выкатывается из постели. В спальне — холодный каменный пол. Лопе скачет на одной ножке в кухню. Там он смачивает волосы. Чтобы можно было подумать, будто он умывался. Тонкие, бледные ноги Лопе ныряют в штаны. Дыра. В дыре застревает большой палец. Штаны Лопе порвал вчера. Об забор из колючей проволоки, что идет вокруг выгона. Штаны зацепились и промолвили: тресь! Дыра зияет, как разинутая пасть. Рубаха сверкает из-под нее, словно полоска зубов. Вчера вечером он сунул штаны за печь. Пришлось, из-за матери. А теперь дыру надо зашить. Он сует черенок метлы в дверную ручку. Чтобы запереться от Труды. Она еще мала, может проболтаться. Черные нитки все вышли. Он берет пригоршню печной сажи и чернит белые. Потом стягивает дыру. А складки разминает худыми ладошками. И снова ноги Лопе, будто две белые стрелки, ныряют в штанины. Теперь можно вытащить метлу из дверной ручки. Тем более что Труда уже дернула дверь. Лопе с деловым видом сметает золу к печке. Труда входит. Она улыбается. Тонкая правая ручонка что-то сжимает в кулаке.
— Мне нужна коробка.
Он дает ей пустой спичечный коробок для жука.
— Умывайся нынче сама. Мне некогда.
— Вода холодная?
— Да.
Труда ревет. Лопе становится ее жалко. Жалость порой сидит у него в груди, а порой — в глазах. Сегодня жалость помогла ему сберечь время и силы.
— Ну ладно, только матери не говори.
Да еще этот сон. Он слишком долго провалялся сегодня в постели. Теперь нужно выстирать и прополоскать пеленки, они уже замочены в большой деревянной бадье, возле печки. Лопе работает торопливо и небрежно.
Пеленки надо прокипятить. Кухню заполняет едкий пар. Лопе отрезает хлеб для себя и сестры. На ковриге мать ногтем большого пальца сделала наметку, как делает каждое утро перед работой. Отрезать можно до этой наметки. Получается два куска. Лопе разливает по мискам уже сваренный суп из ржаной сечки. Оба едят, пыхтя и бренча мисками, выедают все до дна, подбирают из горшка остатки, выскребают каждую крошку и все никак не могут наесться. Грязным ногтем большого пальца Лопе делает на ковриге свою наметку, что дает в итоге тоненький кусочек, который Лопе и делит с сестрой.
— Вот так. Теперь хватит, — говорит Лопе, чтобы унять собственный аппетит.
Потом он развешивает на веревке выстиранные, в желтых подтеках, пеленки. Малышка в корзине спит. Слава тебе господи, все еще спит. Труда пусть идет на усадьбу. Не то она своими песнями разбудит малышку. Лопе прячет аспидную доску между книгой для чтения и учебником арифметики и сует все это под мышку вместе с пеналом. Потом он запирает дверь, а ключ вешает себе на шею.
В перемену Лопе мчится домой. Малышка проснулась и кричит. Лопе должен ее перепеленать. Потом он возвращается в класс. Остальные уже сидят за партами, сложив руки для молитвы.
— Где ты шатался? — Голос учителя хлещет, как удар кнута.
— Я… бегал домой поесть, — лжет Лопе. Он не хочет, чтобы его потом дразнили. Перепеленывать младенцев — занятие для девчонок.
— Опять ты жрал дольше положенного. — Теперь голос учителя ехидный и желчный. Учитель шествует по классу. Глаза у него похожи на стеклянные пуговицы — серые, с прозеленью. Он замедляет шаг возле корзинки для бумаги.
— Это кто опять выбросил сюда бутерброд?
Курт Крумме, сын безземельного крестьянина, втягивает голову в плечи. Толстые пальцы некоторых девочек указывают на него. Глаза учителя ввинчиваются в лицо Курта Крумме. Нерешительно, припадая на одну ногу, Курт вылезает из-за парты.
— Сколько тебе раз говорить: корзинка для бумаг — не место для хлеба. До каких пор вам повторять: кто не хочет есть завтрак, пусть кладет его на кафедру. Я отнесу своим курам.
Альберт Шнайдер тащит свой бутерброд.
— Господи, да он спятил… с ветчиной! — Это шепчет Пауле Венскат, что сидит на первой парте. Щупленький Пауле Венскат.
Тина Фюрвелл, дочь шахтера, кладет рядом свой хлеб с маргарином. Орге Пинк шлепает поверх несколько кусков хлеба, намазанных сливовым повидлом. Ястребиные глаза учителя устремлены на кафедру. Лопе лег на переднюю парту. Он ждет порки за опоздание. Но учитель всецело занят бутербродами. Лопе покорно лежит на парте. По классу пробегает смешок. Зарубка на переносице учителя разглаживается, он подходит к Лопе, поднимает его и ограничивается легким подзатыльником.
— Чтоб завтра вовремя, ясно?
Насчет «вовремя» — это целиком зависит от маленькой сестренки. А с побоями — все равно как беспроигрышная лотерея. Когда малышка лежит мокрая, она плачет и мать бьет его деревянным башмаком. Если же перепеленывать малышку, он опаздывает в школу, и тогда учитель бьет его тростью. Сегодня все обошлось благополучно. Лопе выбирает побои учителя. Зато малышка пусть лежит на сухом.
Лопе садится на свою «вшивую скамью». Как-то раз, давно уже, Труда понабралась вшей у цыган. Цыгане стояли табором на деревенском выгоне и жарили себе ежа. Это событие едва успело стать воспоминанием в детских умах, как учитель обнаружил вошь в буйных космах Лопе. Он углядел ее пронзительным взглядом хищной птицы. И пересадил Лопе на «вшивую скамью». «Вшивая скамья» стоит поодаль от других, вдоль длинной стены класса. Не одно поколение вшивцев от скуки вырезало на крышке парты свои инициалы. Крупные, нескладные буквы, промазанные чернилами.
Ах, вши, значит! Мать тогда перетрясла весь семейный гардероб, как носимую одежду, так и висящую. В вещах нет-нет и попадалась платяная вошка. Одна — на себе, другая — у отца. И еще головные — у Труды. В этот день мать не вышла на работу — ни в поле, ни в господский сад. Будь что будет, но терпеть вшей?! Нет и нет! Началась великая чистка и мойка. Отец наголо обчекрыжил Лопе. По непонятной причине он был в этот день трезвый. Поэтому узкий затылок мальчика, словно виноградник на склоне, избороздили обрывы, лесенки и ступеньки. Волосы Труды мать намазала сабадиллой, и несколько дней Труда ходила, повязавшись платком. А уж после этого милостивая госпожа могла бы без всякой опаски отзавтракать в своем лучшем манто на полу у Кляйнерманов и не нанести вшей в замок. Еще долгое время после этой истории мать ежевечерне проверяла густые лохмы Труды и не обнаруживала в них никакой живности. Но Лопе так и остался сидеть на «вшивой скамье». И урок развертывался перед его глазами, никак его не задевая. Точно так же было однажды, когда Лопе болел и лежал в постели. Все сидели за столом и ели картошку в мундире, а он только смотрел. Он был как гость в школе. Как сын бродячего кукольника, который через несколько дней уедет дальше со своим фургоном, у которого нет настоящих учебников, которого никогда не вызывают к доске. Лопе искал случая отличиться. Он лез на глаза учителю. Его наголо остриженный череп был отлично виден. На этом фоне вошь выглядела бы, как слон посреди пустыни. Но взгляд серо-зеленых глаз учителя словно соскальзывал с гладкой поверхности и устремлялся к другим предметам. Когда случилась эта история с вшами, Готлоб Кляйнерман, отец Лопе, перестал бриться. Он решил экономить деньги. Бросить пить. Черт его знает, чего ради он все это затеял. Может, он хотел откупить у его милости двух старых лошадей? Может, он хотел высвободиться из кабалы, стать самостоятельным человеком?
Потом-то все опять пошло нормально. Липе Кляйнерман снова начал пить. По праздникам он не работал из принципа, пропади оно все пропадом. В обычные воскресенья его жена, Матильда, работала то в господском саду, то в теплице, то на господской кухне. А Липе отправлялся к парикмахеру — бриться.
У парикмахера можно услышать множество новостей:
— Жена кайзера заболела. Ведь это ж надо!
— В Саксонии стреляют в красных боевыми патронами.
— В красных, говоришь? И правильно делают. Красные — это которые не желают работать. Они только хотят все поделить. Но ежели не работать, тогда и делить будет нечего.
В трактире у Вильма Тюделя Липе для начала заказывает рюмочку водки. Почему бы и нет? Как-никак у нас нынче воскресенье.
