На следующий день он меня опять спрашивает про домашнее задание.
— Все еще слишком жарко, — снова вру я ему.
— Странно… Когда ж вы тогда учитесь? — говорит он задумчиво.
На третий день он меня опять спрашивает. Чтобы он ничего не заподозрил, я говорю ему, что мне теперь надо делать уроки.
— Сделай, а потом ступай гусениц собирать.
До чего ловко у меня все это получилось! Я бегу в комнату и ловлю там мух. На самом-то деле мне надо было написать, что? я знаю про какую-то французскую революцию. «Передрались они там все — и готово дело. Чего еще писать!» — сказал Фриц Кимпель, когда мы с ним шли домой. Не буду я ничего писать. Даты я все равно не могу запомнить. Лучше я еще и на кухне всех мух переловлю. Вон у меня сколько их в тазу плавает — наверняка больше ста штук. Поглядишь — и не скажешь, что мухи: похоже на суп из черники. А наш солдат небось думает, что я уроки делаю.
— Да, да, так оно и бывает… — говорит он задумчиво. — Надо уметь договариваться. Тогда все можно уладить. О трудных вопросах надо всегда говорить начистоту. Ты ведь у нас паренек понятливый, Тинко? — И похлопывает меня по плечу.
— Трудно было, но я все уладил, — отвечаю я ему и отправляюсь собирать гусениц.
У меня уже семьдесят пфеннигов гусеничных денег в кармане. Скоро будет целая марка. А когда наберется пятьдесят марок, я куплю себе старый велосипед Фимпеля-Тилимпеля. Он готов его продать за эту цену, потому как у него долги в трактире. Только никто не покупает. А я возьму и куплю! Еще как! Я лучше всех в мире собираю гусениц!
Вечером при подсчете выясняется, что я собрал триста пятьдесят штук.
— Это тридцать пять пфеннигов, — подсчитывает солдат.
— Дядя-солдат, а ты мух не покупаешь?
— Каких мух?
Я приношу ему из кухни таз. Он только смеется. Петух пугается его громкого смеха и начинает кукарекать. Тило сердится на петуха и тявкает. А наш солдат выдает мне за две сотни мух всего только пять пфеннигов. Мухи-то, значит, куда дешевле гусениц! Надо мне побольше гусениц собирать.
На другой день я на нашей капусте собираю только сто пятьдесят гусениц. Не хватило, стало быть, у нас гусениц. Я бегаю по полю и вспугиваю всех белых бабочек. Шапкой я их загоняю на нашу капусту: пусть кладут своих гусениц только у нас. Нам они очень нужны. Но бабочка-капустница не слушается меня. Она перелетает через нашу капусту. Тогда я делаю большой круг, захожу к бабочке с другой стороны и гоню ее обратно. Да, нелегкая это работа — заставить капустниц опростаться на нашей капусте. Того гляди, останусь без велосипеда! И все из-за бабочек!
На другой день у меня в коробочке еще меньше гусениц. Придется мне идти к Мачке на огород.
А там так много гусениц, что мне даже жарко становится и я весь дрожу от волнения. Я теперь царь над всеми собирателями гусениц!
— Ты что тут, капусту таскаешь? — неожиданно раздается над моей головой голос фрау Мачке.
А я и не заметил, как она подошла.
— Нет, тетя, я у вас только гусениц таскаю.
Фрау Мачке смеется. Живот у нее трясется от смеха, и широкая соломенная шляпа на голове тоже.
— Гусениц — можно! Тащи, тащи их! Вот тебе три сливы. Ты у нас мальчик хороший.
— Я правда хороший, тетя Мачке. А когда у меня будет свой велосипед, я знаете какой буду молодец!
Наконец разражается гроза. Каждый день по небу проплывали облака. Все смотрели на них и думали: вот-вот дождь пойдет. А облака плыли себе да плыли дальше. Им-то наплевать, что в Мэрцбахе картошка и свекла горят. Пруд наш совсем обмелел.
Гроза грянула ночью. На самом-то деле их две, грозы. Одна подползла к нам со стороны песчаных ям, а другая — из-за сосняка.
Бабушка сразу же разбудила меня. Вместе с ней мы будим дедушку и нашего солдата. Солдат не встает, он только говорит:
— Гром гремит — стало быть, дождь будет. Нам кстати.
Бабушка обижается: нельзя спать, когда гроза.
— Бабушка, а если ночью очень крепко спать, то ведь и не услышишь, как гром гремит?
— Значит, ты спишь, как у Христа за пазухой.
— Бабушка, а много туда людей влезает, за пазуху-то?
— Цыц! Грешно так говорить, внучек, ох, как грешно!
На дворе погромыхивает. Электрический свет гаснет. Бабушка достает свечу. Отблески молнии время от времени освещают бабушку. Она в белой ночной рубашке. Но дождя все нет. Только ветер разошелся и треплет липы на выгоне. Трах-тарарах! Это гром ударил совсем рядом. Бабушка что-то бормочет себе под нос.
— Ты чего, бабушка?
— Не мешай, Тинко, я молюсь.
Дедушка ходит взад-вперед по комнате, выглядывает в окошко: все ли двери на запоре? Снова сверкает молния. Теперь видны даже головки болтов на воротах.
— Что это шумит так, дедушка?
— Дождь!
— А куда теперь гусеницы и бабочки-капустницы спрятались, дедушка?
— Молчок! Болтунишка ты!
Бабушка прислушивается к чему-то. Снова сверкает молния. Она, точно змея, языком облизывает небо. Бабушка опять что-то бормочет. Но гром заглушает ее, как осенняя буря мальчишеский свист.
По двору уже бегут маленькие ручейки. То молния сверкает, то грохочет гром. Это налетела вторая гроза.
— Что же это он там наверху никак не очухается?
Это дедушка про нашего солдата говорит. А бабушка решает, что это он про господа бога, и громко отчитывает дедушку:
— Не употребляй всуе имя его…
Трахтаррарах-там-там! Молния попала в липу на выгоне. Наша комната вся окрасилась в красный цвет. На кухне дребезжит посуда.
— Где у тебя библия? — спрашивает дедушка притулившуюся на скамье бабушку. Та не отвечает. — Надо бы ее на стол положить — говорят, против молнии помогает.
Что это? Неужто к нам в окошко кто-то кинул горсть гороха? Нет, это град. В комнате делается прохладно. Я присаживаюсь на корточки, чтобы ночная рубаха прикрывала ноги. А град так и стучит по крыше, шумит в листве, барабанит по воротам и стенам дома.
— Как бы беды не было! — беспокоится дедушка.
Двор весь побелел от градин. Голубя, заночевавшего в желобе на крыше, град сбивает прямо на землю. Хлопая крыльями, он перебегает под навес сенника.
— Дедушка, а град может пробить черепицу?
— Да помолчи ты хоть минутку!
Дедушка тоже молится. Дай-ка и я помолюсь. «Ты, господь бог, даешь нам нашу пищу во благовремени… кушайте на здоровье!» — вот как я молюсь.
Дождь и град прогнали всех гусениц. Кочаны капусты потрескались от ударов градин. Свекольные листья повисли и стали дырявые, как старые штаны нашего солдата. Град весь растаял и превратился в лужи. По бороздам бежит вода, в ней плывут полевки. Воздух прохладный. Картофельная ботва вся примята.
— Ну что ты будешь делать! — жалуется наш солдат. — Когда же это, наконец, человек научится делать погоду? Войну он умеет делать. Война — это железная гроза. А вот погоду не умеет.
