— Шепелявой, ее деньги! Вот какие!
Фриц быстро сует сразу обе руки в карманы и пригибается, как для прыжка.
— Вот гляди — никаких денег я не брал! — кричит он и выдергивает сразу обе руки из карманов.
Что-то летит мне в лицо. Что-то звякает. Пышные летние облака медленно спускаются, придавливают меня все сильнее и сильнее. Я падаю на спину. Но падать мне почему-то совсем не больно. Вот только вздохнуть я никак не могу. Воздух стал слишком велик, он не пролезает мне в рот. Стефани кладет мне на грудь букетик цветов, опускается рядом на колени и плачет. Значит, я умер.
Глава тринадцатая
Умер я всего на два дня. Потом я снова стал живой. Но у меня все время болела голова. Стоило мне открыть глаза, как острая боль сыпалась на меня целыми пригоршнями иголок. Бабушка завесила окна горницы одеялами, чтобы солнышко своими лучами-колючками не впивалось мне в голову. Во сне я все метался и видел: Фимпель-Тилимпель едет на своем велосипеде, а у велосипеда колеса из гусениц. Это он за моим табелем приехал. Табель ведь так до сих пор и не подписал никто. Тут Стефани взяла да подписала, и я сразу перешел в другой класс и перестал быть второгодником. А коза Шепелявой все плевалась. Но плевалась она талерами из чистого золота. Фриц Кимпель подбирал талеры, подбрасывал их вверх, и они превращались в ласточек. Ласточки носились по небу и пели голоском Стефани: «Ласточки, ласточки, фьють! Ласточки, ласточки, фьють!»
Теперь мне уже лучше. Только что доктор опять приходил. Он сорвал у меня с лица пластыри, постучал по голове, что-то послушал в ней и сказал:
— Ну вот, дело и на поправку пошло!
— Неужто на поправку? — всхлипнула бабушка, вытирая фартуком слезы. В глазах у нее вспыхнул огонек надежды.
— Да-да, внучек ваш поправляется, матушка Краске! — ответил доктор и ушел.
— Бабушка, сегодня я съем десять яиц! Мне это раз плюнуть.
— Десять? А не стошнит тебя, Тинко?
— Ничего не стошнит, бабушка.
— Ай-яй-яй! Ручки-то у тебя какие тоненькие стали. В животике-то небось ничегошеньки у тебя нет.
Я съедаю одно яйцо, и меня не тошнит. Съедаю второе и третье, и меня все равно не тошнит. Вот я какой молодец!
Дедушка подобрал в нашем садике маленькую синичку из позднего выводка. Веселую такую! Она уже немножко летает у меня в горнице — с кровати на карниз и обратно. Бабушка положила синичке на подоконник шкварку. Птичка клюет и теребит ее. Мне совсем не скучно лежать в кровати: ведь у меня есть синичка! Одеяло мое она закапала. Иногда она клювиком тихонько пробует пластырь у меня на лице. А я лежу и не шелохнусь, хоть и щекотно очень. Вот она и улетела! Ну да, пластырь небось не такой вкусный, как шкварка.
Дедушка сидит, опершись локтями о колени, хрустит пальцами и о чем-то думает.
— И надо ж было вам так рассориться с Фрициком! Каково мне-то теперь! Как я другу Кимпелю на глаза покажусь! Говорят, Фрицик-то тоже себе повредил что-то.
— Он мой велосипед перекупить хотел, дедушка.
— Да-да, велосипед. Знаю, знаю. Ладно, куплю тебе велосипед!
— Правда, купишь?
— Ты вот поправляйся скорей… Сколько просит Фимпель-то за него?
— Тридцать марок, дедушка.
— Тридцать, говоришь? Гм… Ну, выздоравливай поскорей.
Дедушка снова впадает в раздумье. В списке, который вывесили на воротах пожарного сарая, его фамилии не было. Наш солдат все уладил. Он занял хлеб у переселенцев и сдал за нас все в срок. Дедушка ничего и не знал об этом. Хоть дедушке и приятно, что он не попал в список, но кое-какие сомнения все же у него возникли. Как же, например, быть теперь с другом Кимпелем?
Лысый черт обозвал дедушку предателем. Дома дедушка раскричался и, в свою очередь, обругал предателем нашего солдата. «Вот ведь до чего собственное семя довело!» — все ворчит он.
Мэрцбахцы так и не получили окружной премии. Все потому, что Лысый черт своей нормы не сдал. Его-то никто не выручит: больно много пришлось бы сдавать.
Наш солдат тоже навещает меня. Хорошо бы, он мне рассказал про машину из Советского Союза, которая сразу и жнет и молотит.
— А это не враки, дядя-солдат?
— Нет, Тинко.
— Значит, у них бабушки могут сидеть дома и смотреть за курами?.. А почему у нас не так?
— И у нас так будет.
— А правда, что в Клейн-Шморгау скоро привезут машины, которые всем будут помогать?
— Правда.
— А что там ребята на каникулах делать будут?
Наш солдат пожимает плечами:
— Баловаться будут, что еще…
— Значит, там партия для детей машины привезет, да?
— И для детей тоже.
— А почему партия у нас не помогает?
Наш солдат смотрит на меня, как будто в первый раз видит:
— Ишь ты! Головка-то у тебя светлая. В кого это?
— Не знаю я, дядя-солдат.
Все такие ласковые со мной, хоть я и второгодник. Фрау Клари принесла яблок.
— Теперь ты можешь больше не плакать, фрау Клари. Я уже яйца ем.
— Правда? Да я и не плачу совсем, это мне мошка в глаз попала. Там, возле пруда…
— В оба сразу, фрау Клари, да?
— Ах ты, шалунишка! — И фрау Клари набрасывается на меня.
Но она не знает, где меня можно схватить: за голову-то нельзя!
В конце концов фрау Клари тихонько гладит мою руку. И снова я чувствую что-то от своей мамы.
Пришли Стефани и Пуговка. Какой я теперь важный стал! Все ходят вокруг моей кровати на цыпочках и в одних чулках. Стефани села на краешек кровати. А вдруг Пуговка возьмет и расскажет об этом в школе? Начнут меня еще впридачу дразнить бабьим угодником.
— Стефани, пересядь на стул.
— Почему? Мне здесь хорошо сидеть, мягко.
— Кровать дрожит, когда ты смеешься, и у меня сразу колет в голове.
— Да что ты? — Стефани осторожно приподнимается.
Синичка села ей на голову и устроилась в ее золотистых волосах, словно в гнездышке. Она дергает Стефани за завиточки и тихо попискивает. Пуговка забрался на подоконник.
— Синичку, когда выздоровеешь, приноси в школу, в наш союз, — говорит он.
— У вас теперь свой союз?
— Скоро будет.
— А что в нем синичке делать? Вы ее вратарем поставить хотите?
— Мы не только в футбол играть будем. Мы в нем и учимся.
— Ну, в такой союз я и не хочу совсем!
Пуговка только пожимает плечами.
— А ты знаешь, как все случилось? — спрашивает Стефани.
