— Нет, на этот раз это не стихи. Помнишь, когда ты болел, я тебе рассказывал о Юлиусе Фучике? Тебе интересно было?
— Да, интересно.
— Хочешь теперь сам прочитать его книгу?
— Это мне раз плюнуть.
И вот я сижу и читаю все то, что Юлиус Фучик написал в тюрьме. Он и своей жене оттуда писал. Мне делается грустно-грустно. Если они все равно его убьют, значит, они все гады.
Кухонная дверь скрипит. Я прячу книгу в ящик для дров и сажусь на него.
— Я тебя что спрашиваю? Слышь, как бес воет? — снова обращается ко мне дедушка и подмигивает при этом.
— Дедушка, у меня голова будет болеть, если я начну очки считать.
— Гм! Голова, говоришь? Как она болит-то у тебя, когда ты считаешь: колет или как молоточком — тук-тук — стучит?
— Чаще тук-тук.
— Тук-тук? Стало быть, тряпку надо в уксусе намочить и положить на голову. Это помогает. А потом и сядешь со мной, перекинемся.
Бабушке велено прийти из коровника, намочить тряпку в уксусе и положить мне на голову. А я все сижу на своем ящике. Хоть бы они поскорей все ушли из кухни! Мне страсть как хочется узнать, что дальше будет с Юлиусом. Бабушка снова отправляется в коровник. Дедушка садится на скамью и вытягивает ноги. Вот и задремал.
— Ну что? Все еще тук-тук или ты можешь со мной поиграть?
А я уже давно опять читаю.
— Все еще тук-тук, дедушка.
Проходит немного времени. Дедушке кажется, что бабушка все еще на кухне, и он спрашивает ее:
— Что, Бачко жрет уже? А то придется нам ему зубы выдернуть.
Я отвечаю ему, подражая голосу бабушки:
— Жрет, жрет уже. Да, да…
Дедушка снова задремал. Что ж они сделают теперь с Юлиусом?
— …Ты откуда сено берешь коровам? От задней или от передней стенки?
Я снова отвечаю, подражая бабушке:
— Да, господи Исусе, от передней беру, от передней…
Но на этот раз я ошибся: бабушке, оказывается, велено брать сено сперва от задней стенки. Мне-то все равно, от какой стенки сено брать, я и не думаю больше о дедушке, а он сразу же просыпается, вскакивает и готов уже бранить бабушку за то, что она ослушалась.
Записки Юлиуса Фучика делаются все грустней и грустней. В глазах у меня стоят слезы.
— Так вот оно что?! — слышу я над собой голос дедушки. — Читать-то ты можешь и в голове у тебя не тук-тук, а как в карты играть — тук-тук?! Дедушку своего дурачишь, да? В балансе оно что? Книга человека скорей водки погубит. Отдай сюда!
Я не успеваю спрятать книжку: дедушка вырывает ее у меня из рук. Звякает дверца плиты, и пламя пожирает мою книжку. Тряпка с уксусом падает на пол.
— Это грех! Страшный грех, дедушка! — кричу я. — Не буду я с тобой больше в карты играть, не буду!
И я бросаюсь на улицу. Мне кажется, что дедушка самого Юлиуса Фучика сжег. Возьму вот и все нашему солдату расскажу. Пусть он накажет дедушку!
С веток нашей липы капает. Моя курточка, словно губка, впитывает воду. Но пока дедушка один в комнате, я не пойду в дом. Наконец приходит наш солдат. Мне хочется сказать ему «папа» и все объяснить. Нет, лучше уж я не буду ему ничего рассказывать, а то придется мне потом успокаивать бабушку. Ей же надо будет разнимать мужиков, когда они сцепятся. Лучше я придумаю, как бы получше насолить дедушке. Вот возьму и сяду после обеда уроки делать, а когда дедушка позовет меня, выбегу на улицу и закричу что есть мочи: «Он меня бьет, он меня бьет за то, что я уроки учу!»
После обеда я сажусь за уроки. Пишу очень медленно, чтобы меня застал так дедушка. Но дедушка не приходит. Я стараюсь писать еще медленней. А его все нет. Тогда я выдвигаю ящик стола и играю на нем боевой марш. Получается, как на барабане. И пою при этом:
Но как я ни стараюсь, в конце концов у меня уроки все уже сделаны, а дедушка так и не показался. Бабушка говорит, что он в Зандберге пошел, упряжь взять из починки.
А еще я вот что придумал. Когда дедушка захочет со мной в карты играть, я возьму библию и буду ее читать. Если он озлится и швырнет библию в огонь, бабушка набросится на него за то, что он божье благословение на растопку пустил.
Я могу, конечно, и к пионерам пойти. Тут он пуще всего разозлится. Так я и сделаю!
— Тинко, а ты хочешь быть пионером? — спрашивают меня на следующий день ребята.
— Нет, я только хочу посмотреть.
— Ну хорошо, смотри. Мы с тебя тогда сегодня членские взносы не будем брать.
Старшим вожатым у юных пионеров учитель Керн. Но сегодня он уехал в город на курсы. Его заменяет Белый Клаушке-младший. Он у них председатель совета дружины. Я хотел было сесть рядом с маленьким Шурихтом, как в классе, но Белый Клаушке сразу же налетел на меня:
— Тебе не положено здесь сидеть! Ты у нас еще не зарегистрированный.
Пуговка вскакивает и кричит:
— Мы здесь не в кооперативе, тут никаких регистрированных нет!
Тогда Белый Клаушке набрасывается на Пуговку:
— Ты нам опять дисциплину подрываешь! Ты будешь привлечен к высшей ответственности перед советом дружины.
Пуговка молчит.
— А где мне положено сидеть, Белый Клаушке? — спрашиваю я.
— Я тебе тут не Белый Клаушке! Пора бы знать! Я председатель совета дружины и замещаю сейчас вожатого. Садись на самую заднюю скамью.
Я сажусь на самую заднюю скамью и спрашиваю:
— А ручки мне как на молитве сложить, товарищ дружественный председатель?
— Председатель совета дружины! — поправляет меня Белый Клаушке и, выпятив грудь, становится возле кафедры. — Сейчас мы будем приветствовать нашего гостя Тинко Краске. Будьте готовы!
Пионеры вскакивают, поднимают правую руку и орут:
— Всегда готовы!
С перепугу я тоже вскакиваю и вскидываю правую руку. Но что дальше с ней делать, я не знаю. На всякий случай я чешу себе в затылке.
И снова Белый Клаушке набрасывается на меня:
— Ты неправильно отдаешь салют! — Он хватает мою руку. Рука у него потная, а ногти с трауром. Он аккуратно укладывает мои пальцы, потом поднимает мою руку высоко над головой: — Вот как положено делать, понял?
— Понял.
— А теперь сделай сам, как я тебе показал.
