Глава двадцать вторая
Воскресенье. Еще один день — и март кончится. На этот раз бургомистр Кальдауне наверняка напишет в газету, если не будут сданы яйца. Он так и сказал: «Задолжников я всех выведу на чистую воду!» Лицо его, всегда такое веселое и лукавое, стало сердитым и не улыбнется никогда.
Мы отправляемся на свой сбор. Теперь уже не один Пуговка ходит в пионерской форме. Все пионеры, которые хотят поехать в Польшу, повязали поверх белых рубашек синие галстуки. А я бегаю в своем костюмчике, точно куренок с чужого двора. Девчонки понадевали синие юбки на помочах. Очень удобно хватать их за эти помочи и не пускать. Солнышко искрится и слепит глаза. Птицы тоже будут помогать нам, когда мы пойдем петь, чтоб все поскорей сдавали яйца. Дорожки перед крестьянскими домами прибраны по-воскресному. На песке видны следы граблей. Корочку земли кое-где прокололи острые кончики травинок. Луга все в крапинках: цветут маргаритки. Петухи желают друг дружке доброго утра и вовсю кричат «кукареку».
Позади нас топают члены партии. Мы выстраиваемся перед домом крестьянина-задолжника и горланим так, что собаки выть начинают. Хозяин решает, что, наверно, у него день рождения, и выбегает из кухни. Потом, сообразив, что неудобно так спешить принимать поздравления и что, пожалуй, сегодня никакого дня рождения у него нет, пятится, стараясь потихоньку убраться на кухню. Но наши мужики преследуют его по пятам. Впереди всех Пауле Вунш, потом бургомистр Кальдауне, наш солдат, Белый Клаушке-старший, продавщица из кооператива, несколько новых крестьян и учитель Керн. А мы шагаем дальше, к следующему двору. Пусть сами договариваются с хозяином насчет яиц. Некоторые крестьяне говорят, будто они просто забыли, что пора сдавать яйца за первый квартал. Они не сердятся на нас и даже рады, что мы так красиво поем у них под окнами. Достав корзину с яйцами из кладовой, они относят ее к фрау Вурмштапер на сдаточный пункт. «Порядок должен быть», — замечают одни; а другие: «Кесарю — кесарево, это еще в писании так сказано».
— Только бы сдали все, что положено, а мы уж как-нибудь перетерпим, что они нас с такой образиной, как кесарь, путают, — говорит Пауле Вунш.
Пуговка заглядывает в свой список:
— Теперь пошли к Лысому черту.
— А он на нас собак не спустит?
— Пускай попробует!
— Я сам всех его собак перекусаю, только бы яйца сдал! — хвастает большой Шурихт. Он раздобыл по дороге палочку и теперь вырезает на ней змею. Змея так и обвивается вокруг палочки. — Палкой этой я самого сатану заставлю поплясать! А собаки — они змей боятся, в палку не вцепятся.
Мы выстраиваемся перед воротами Лысого черта. «Здравствуй, солнце, мы, пионеры, вышли тебя встречать», — поем мы сперва. Собаки так и заливаются. Пионерской песни небось никогда не слышали! Открывается калитка. Старая Берта выносит блюдо с пирогами и угощает нас. Мы не отказываемся.
— Еще пожелаете — еще вынесу, — бормочет она, — только не войте тут. Хозяин велел сказать: невмоготу ему слушать, когда народ воет от голода.
Мы переглядываемся.
— Это пирог классового врага! В грязь его! — выкрикивает Белый Клаушке.
Вот кто уж старается попасть в лучшие пионеры и первым въехать в Польшу!
Мы ждем, что скажет Пуговка. А он уставился своими пуговками на кусочек сочного сливового пирога, облитого яйцом, будто подсчитывает, сколько в нем слив. Потом решительно засовывает его в рот. Мы тоже уплетаем пирог за обе щеки. Белый Клаушке свой кусок так в грязь и не бросил!
Подходят наши партийные товарищи. С набитыми ртами мы идем за ними во двор. На партию-то Лысый черт не посмеет спустить собак!
Кимпель из гостиной вдруг услышал голоса во дворе. Он — к окну. Что там такое? Что это у него народ во дворе толпится? Праздники давно уже кончились.
— Старая Берта, тащи еще пирога, а то опять запоем! — выкрикивает большой Шурихт.
Старая Берта выносит нам целый противень с пирогами.
Фриц Кимпель рывком открывает окно. Дома-то он чувствует себя в безопасности.
— Жрите, жрите, головорезы голодные! — кричит он нам.
Большой Шурихт подскакивает и хватает Фрица за руку:
— Еще одно слово — и вылетишь во двор! Покажем тебе головорезов!
Перепуганный Фриц отскакивает от окна.
— И ни чуточки я вас не испугался! — говорит он, но от окна держится подальше.
Большой Шурихт шепчет:
— Тинко, а ты мне поможешь, если он выйдет?
— Не беспокойся, большой Шурихт! Помогу.
Лысый черт встречает наших партийцев в сенях:
— Что привело вас ко мне, друзья мои?
Бургомистр Кальдауне отвечает: это, мол, яйца, которые Лысый черт еще не сдал, привели нас сюда. Что говорит Лысый черт, нам не слышно, так как мы снова громко затягиваем песню: пироги уже все съедены. Пусть Берта еще вынесет. И она действительно выносит. Мы сразу же умолкаем.
— Вы же сами понимаете, что все это объясняется нерадивостью моих работников, — говорит Лысый черт, стоя на пороге. — Фриц, принеси бутылку и два стакана!
— Ответственность в данном случае ложится на хозяина, а не на работников.
— Это, конечно, правильно, — заверяет Лысый черт. — Я готов вываляться в навозе, если к вечеру все не будет сдано. Даже если мне придется ради этого зарезать всех кур и выпотрошить из них яйца.
Пауле Вунш и бургомистр Кальдауне подмигивают друг дружке и отказываются пить водку. Некогда: надо, мол, спешить дальше. Дожевывая пироги, мы уходим со двора.
Скоро уже полдень. Солнце печет, как перед грозой. Наши партийные товарищи поснимали куртки и пиджаки и, перекинув их через руки, шагают за нами.
— А теперь к кому, Пуговка?
— К старому ворчуну Краске.
Батюшки! Что ж мне теперь делать?
Башмак что-то вдруг начинает жать. И ничего тут такого нет: всю неделю я бегаю в открытых туфлях, вот мне башмаки и стали малы.
— Пуговка, знаешь, мне что-то башмаки жмут.
— А ты сними их и ступай босиком. Сейчас тепло.
Я присаживаюсь на травку у обочины. Большой Шурихт, участливо поглядывая на меня, тоже останавливается:
— Ты бы сперва поглядел, что жмет: башмак или нога? Если башмак, снимешь его — и все. А вот если нога, то придется тебе похромать, пока мы не обойдем всех задолжников.
— Да нет, кажется, башмак, большой Шурихт.
Белый Клаушке тоже останавливается возле меня:
— Да Тинко просто не хочет петь с нами перед домом своего дедушки. Это у него примиренческие настроения. Очень им такие в Польше нужны!
Это уж чересчур: не хватало еще, чтоб Белый Клаушке меня отчитывал. Я вскакиваю и кричу:
— Теперь держись!
Мы выстраиваемся перед нашими воротами. Партийцы тоже уже подошли. Наш солдат останавливает Пауле Вунша:
— Вунш, послушай, а не много нас тут? Может быть, нам разделиться? Вам сюда зайти, а другим пока пойти к следующему, а то мы и к обеду так не управимся.
Пауле Вунш приподнимает шапку и приглаживает свои седые волосы. Он долго смотрит на нашего солдата. Над переносицей у него появляются два бугорка.
— Думаю, что нам надо вместе оставаться. Лопатой куда больше загребешь, чем ложкой.
Наш солдат переступает с ноги на ногу:
