Два черных арийца вцепились в Вайсблата, который неумело пытался затушить горящий долгополый сюртук на другом старике.
— Ты что за свинья? — они задрали полусожженные полы и совали зад старика в лицо Вайсблату.
— А ну целуй.
Вайсблат не подчинился. Они стали пихать его ногами. Он упал на старика, вскочил и удрал в свою палатку. Вайсблат с благодарностью осязал тонкую ткань палатки — хоть какая-то защита! Разыскивая ощупью свое одеяло, он прикоснулся к чьей-то руке. То была рука Вилли Хартшлага.
— Ну, ты брось это, — пробурчал Вилли и перевернулся на другой бок. Вайсблат уже едва не возликовал, встретив человеческую руку, но потом одумался, сообразив, что с высот своих философских созерцаний он опустился в гущу жизни. И за это был наказан.
Станислаусу в течение всей этой ночи было не легче. Его трясло от страха и возмущения. К утру он решил, что женится на Лилиан, чтобы все же иметь свой дом и свой очаг в этом мире, где люди бродят, как волки.
Два дня спустя они разместились в казарме. На площади оставалась куча золы и обуглившиеся остатки столов и шкафов. Ротмистр фон Клеефельд запретил убирать. Он подал рапорт в штаб полка. Погасший костер должен был стать безмолвным свидетелем, когда известные части будут привлечены к ответственности за произведенное ими злонамеренное разрушение казенной мебели. Рапорт все двигался и двигался по инстанциям. А остатки костра так и оставались на том же месте.
Станислаус, Вайсблат и Роллинг, обмундированные по-походному, стояли перед ротмистром фон Клеефельдом. Лицо Роллинга было до самого носа скрыто холодным стальным шлемом.
Когтистые пальцы ротмистра сновали по исписанному листу бумаги. Его лицо было мертвенно, как пустыня. На нем не вырастали ни гнев, ни улыбка.
— Итак, значит, вы помогали евреям. Здесь вот написано.
Молчание. Шлем Вайсблата тихо качнулся. Тусклый взгляд ротмистра еще раз прополз по строчкам текста. Потом он оглядел солдат одного за другим.
— Вы знали о том, что это были евреи?
Ответил Роллинг:
— Мы думали — это люди.
Ротмистр передернул плечами, словно именно в это мгновение по-настоящему надел френч. Его взгляд упал на воробья-вахмистра. Он попросил его распорядиться, чтобы из буфета принесли коньяку с перцем. Вахмистр услужливо выскользнул за дверь. Ротмистр уперся руками в стол и стал раскачиваться на стуле.
— Итак, значит, вы не знали, что это были евреи?
Роллинг отвечал двусмысленно:
— Так точно!
Станислаус потел. Ротмистр откинулся на стуле, но сохранял равновесие. В его глазах блеснули огоньки и сразу же снова угасли.
— Разве вы не читаете газет?
— Никак нет! — ответил дрожавшим Вайсблат, и он не соврал.
Вахмистр вернулся.
— Придется вас наказать! — заорал ротмистр. — Вы не читаете газет? Вот как! Ну что ж, ладно. Кррругом!
Обвиняемые повернулись. Вайсблат споткнулся о половицу. Он пошатнулся и стукнулся об стену. Вахмистр подозвал его. Ротмистр писал что-то на полях бумаги.
Наказания были не слишком суровы. Станислаус должен был в течение недели после дневной работы на кухне ночами участвовать в патрулях. Роллингу, который говорил за всех, на месяц запрещались увольнения из казармы, а по ночам он должен был убирать офицерское собрание. Вайсблату — на две недели внеочередные наряды по конюшне. Неужто у ротмистра фон Клеефельда под его корсетом все же билось настоящее сердце?
Ночь. Уже пробило одиннадцать. Снег скрипел под копытами. За каким-то окном надрывался грудной ребенок. Станислаус и Тео Крафтчек ехали верхом. На серых рукавах их шинелей мерцали белые повязки, на которых черными траурными буквами было напечатано: «Патруль». Эти холщовые нарукавные повязки излучали огромную власть. Станислаус и Крафтчек не думали о той мощи, которая, проистекая от их нарукавников, впустую выливалась в ночь. Крафтчек подъехал к витрине и достал зажигалку. Он глядел на товары в витрине кондитерской. От этих мест до деревни Крафтчека было не более семидесяти пяти километров. Там осталась его жена в опустошенной лавке: она ждала его, ждала сахару и все грядущие богатства Великой Германской империи. Крафтчек повернул коня к Станислаусу, который ехал сзади.
— Так как же мы — победим или нет?
Станислаус, объезжая вокруг старинного фонтана на рыночной площади, думал о Лилиан. В кармане его френча похрустывало письмо, в котором говорилось о предстоящей свадьбе.
— Так как же мы все-таки, победим или нет? — Крафтчек не хотел отставать.
— Дд-да, — сказал Станислаус.
— Тогда нужно бы везде пообещать торговцам, что будет больше сахара.
Из переулка послышался тяжелый топот. Кто-то топал, видимо сбивая с башмаков снег. Они прислушались. Победитель Крафтчек стал бледнеть.
— Что, если это партизан, какой-нибудь дикарь? — прошептал он.
Снова послышалось топанье.
Крафтчек тронул коня и отъехал за фонтан. Станислаус двинулся в сторону переулка.
— Не хочу я иметь дела с этими партизанами, — хныкал Крафтчек. В это мгновение его конь заржал.
— Божья матерь, помоги! — Крафтчек бил коня хлыстом между ушами. Из переулка, топоча, вышел человек. Крафтчек распластался на спине коня. Неизвестный, выйдя на свет, оказался довольно полным человеком. Он разговаривал сам с собой.
— Слышишь, он зовет остальных, — шептал Крафтчек.
Станислаус подъехал к прохожему. Это оказался монах.
Он упал на колени перед конем Станислауса. А конь обнюхивал внезапно уменьшившегося человека.
— Пощадите, господин офицер, — Скулил монах. И начал молиться маслянистым голосом — «Слава в вышних…»
Тогда и Крафтчек подъехал поближе. Коленопреклоненного монаха бояться не приходилось. Монах протянул к нему руки.
— Прошу прощения, господин капитан.
Крафтчек ничего не имел против того, чтобы его, восседающего на высоком коне, именовали капитаном. Он спросил начальственно-скрипучим голосом:
— Священник?
— Меня призвали к умирающему. Святое помазание, ваша милость.
— Потом хлебнули по маленькой, достопочтеннейший, не так ли? — спросил Крафтчек все так же строго, как подобает прусскому вояке.
— Была поднесена бутылочка, господин капитан, одна только, чтобы придать мужества на дорогу. — Монах снял с руки четки, поцеловал распятие и протянул их Крафтчеку.
И тут раскрылась католическая часть сердца Крафтчека.
— Дайте мне амулет, ваше преподобие, такой амулет, чтобы меня никакая пуля не брала.
Монах стал бормотать молитвы над четками. Над рыночной площадью разносился крик больного ребенка. Статуи на фонтане — обнаженный мальчик и девочка с букетом — казалось, покряхтывают под тяжестью снега.
— Где живете? — Крафтчек прикоснулся к плечу молившегося монаха. Тот испуганно вздрогнул.
Потом они проводили шатавшегося монаха до границы участка их патрулирования. Крафтчек нацепил четки на грудь, как орден. В конце участка он несколько раз истово поцеловал монаха, и они оба
