взглядом исцелять больных, увечных и грешников. А его арестовали и распяли на кресте. Неужто теперь и его, Станислауса Бюднера, арестуют и распнут? Он поглядел на цветущие маки, и его пробрало легкой дрожью. Бабочка-лимонница порхала вокруг маков, пылающих, как солнце на закате.
— Эй, скажи-ка своей королеве, что мне плохо живется.
Порыв ветра пробежал по траве и цветам, наклонил мак вместе с сидевшей на нем бабочкой.
— Я передам твое послание, юный Бюднер.
— Как ты думаешь, мой желтый вестник, Хорнкнопф собирается меня распять?
— Ни добром, ни злом не сковать взгляда. Если выколете мне глаза, я буду видеть руками.
Лимонница давно уже пролетела над ветками старой сливы в сторону клеверного поля тетки Шульте, а Станислаус все еще раздумывал над этими словами. Он произнес их про себя, поскреб землю и повторил их снова. Папаша Густав неслышно подошел к нему. Заметив отца, Станислаус начал напевать эти слова и жужжать им в тон: «Выколите мне глаза, ззумм, зузуммм, я буду, зумм-зумм, видеть руками, ззумм-ззумм». Никто не должен знать, что Станислаус, который уже принял первое причастие и закончил школу, разговаривает с бабочками.
Прошло несколько дней, и Станислаус позабыл о жандарме и о своем страхе быть распятым. Он затеял игру с растениями, так же как раньше играл с птицами. В саду все буйно росло и зацветало. Воображение мальчика было возбуждено. В каждое гнездо раннего картофеля он сажал по две горошины сладкого гороха. Ботва раннего картофеля стремительно росла, и горошины высовывали зеленые носы из темной земли, тянулись вверх и оглядывались по сторонам, как мотыльки, выползающие из коконов. Они вытягивали гибкие нитяные лапки, изгибали их и помахивали ими. Они все тянулись и тянулись вверх, и Станислаусу представлялось, что они становятся на носки. А вот они уже поворачиваются и так и этак и кружатся, и перед Станислаусом на грядке гороха разыгрывается великолепное зрелище — празднество нежно-зеленых гороховых плясуний. В глазах мальчика стебельки кружились сначала медленно и осторожно, потом все быстрее и быстрее, и вот уже все слилось в изящную и пылкую пляску. Он видел, как тоненькие зеленые ниточки-ручонки хватаются за водянисто-зеленые стебли картофельной ботвы, как, изгибаясь, подымаются весенние плясуньи и обвивают своих возлюбленных. Щедрая радость переполняла Станислауса. Он пел и бормотал, свистел и вскрикивал и никак не мог до конца излить свою радость.
Густав поглядел на стебли сахарного гороха, вьющиеся в картофельной ботве, — два урожая с одной грядки. Новое чудо в его доме! Он поскреб затылок.
— Какая жалость, что такое благословенное дитя должно закапывать свои чудеса в землю!
А жандарм разыскивал свой палаш. Дома его не оказалось. Куда только он задевался? Это… это может ему дорого обойтись, еще уволят, чего доброго. На третий день он стал подумывать, не посоветоваться ли со Станислаусом. Но это не годилось: граф мог узнать, что он прибегал к услугам того самого мальчишки, которого обязан был «выкурить». Правда, граф не являлся его начальником. Но жандармский капитан был частым гостем в замке, непременным участником графских охот. Стоит графу сказать словечко, и жандармский кивер свалится с головы Хорнкнопфа, как переспелая слива.
Господин обер-вахмистр провел две очень тревожные ночи. Но его жена некогда служила буфетчицей в трактирах. Она-то знала, в каких именно местах могут господа жандармы забыть порой свое казенное оружие. Жена Хорнкнопфа села на велосипед и отправилась в путь.
В первом трактире:
— Здравствуйте, я жена обер-вахмистра. Вероятно, вы меня знаете. Скажите, пожалуйста, мой муж не оставил у вас случайно свое оружие?
— Что вы, госпожа обер-вахмистерша, да случись такое, оружие давно было бы у вас, ведь мы считаем вашего супруга, господина жандарма, нашим другом!
Во втором трактире:
— Мы не стали бы даже руки пачкать, притрагиваясь к полицейской сабле.
В третьем трактире:
— Да, да, совершенно правильно, палаш. Он, видно, выпал и лежал там, где стоял велосипед господина вахмистра. Он тогда все не мог сесть на велосипед, потому что был… да, потому что было темно! Да, да, палаш тогда здесь валялся. Ребятишки поиграли им. Клинок, кажется, немного заржавел. Я тогда подобрал его и спрятал. Так что палаш в полном порядке, только слегка затупился. Ребята рубили крапиву в саду.
Хозяин вытащил из-под прилавка палаш. При этом он опрокинул бутылку «медвежьей наливки». Его неловкость была явно нарочитой. Бах-трах! Бутыль с «медвежьей наливкой» раскололась о край стойки.
— Ничего, кроме убытков, не принес этот проклятый па… тьфу черт!.. парадный обед садоводов на прошлой неделе. — Трактирщик нагнулся к стойке и стал схлебывать разлившуюся наливку. Супруга жандарма улыбнулась, хлопнула трактирщика по плечу и взглянула на него ласково, именно так, как некогда глядела на всех мужчин.
— Мой муж возместит вам убытки.
— Он, конечно, того… конечно, беспокоился насчет своего палаша, — проворчал трактирщик.
Жена обер-вахмистра кивнула. Она завернула палаш сначала в газеты, а затем в скатерть, которую захватила из дому. Сверток походил на хорошо упакованную копченую колбасу.
В тот день, когда жандарм вторично пришел к Бюднерам, чтобы покончить с неприятным делом о запрещенном чудодействе, он всем своим видом, казалось, выражал глубокое облегчение. Он ни словом не упомянул о злоключениях своего палаша. Осмотрев большую комнату Бюднеров, жандарм убедился, что приемной чудодея больше не существует.
— Вот это хорошо, Бюднер. — Жандарм подошел к книжной полке. — Пси-психо-психология, — разбирал он по складам. — Тут у тебя, Бюднер, психология? А это не запрещенная книга? Здесь ничего нет против правительства?
— Только против тех, у кого недержание мочи, господин жандарм, — печально отвечал Густав.
— Не думайте, Бюднер, что я только тем и занят, что стараюсь вам подстроить ловушку. Ведь я тоже человек. Мне куда приятнее быть снисходительным к вам, но есть предписания, есть обязанности.
— Понимаем, господин жандарм.
— По правде говоря, за шарлатанство полагается каторжная тюрьма.
— Мы не шарлатаны, господин жандарм. Все, кого мы лечили, выздоровели.
— Так ли?
— Клянусь честью, господин жандарм.
Жандарм разглядывал Станислауса, потом прижмурил один глаз.
— Да ну-у? — Он похлопал по своему палашу и ухмыльнулся. — Вот он где!
Станислаус испугался, когда увидел, что обер-вахмистр взялся за саблю. Неужели его все-таки заберут и распнут на кресте?
— Ни добром, ни злом вам не сковать мой взгляд, — пробормотал он. — Выколите мне глаза, и я буду видеть руками.
Жандарм посмотрел на Густава. Это еще что значит? Густав побледнел и заслонил собой Станислауса.
— Парень весь дрожит и совсем не в себе, господин Хорнкнопф!
— Ладно, ладно, разве ж я людоед! — Жандарм сел без приглашения. — У меня есть для паренька дело, Бюднер. — Господин обер-вахмистр закинул ногу на ногу и уселся поудобнее. Палаш он положил на колени, бережно, как драгоценность.
Договорились отдать Станислауса в ученье. У жандарма есть в городе знакомый, даже почти родственник, пекарь. Станислаусу уже чудился запах свежих пирожков.
Жандарм снял кивер и отряхнул с него дорожную пыль.
— Мне лично, конечно, известно, что существуют, так сказать, тайные силы. Их нельзя предусмотреть законом и преследовать так же, как, например, преступления против нравственности. Так думаю я. Но начальство думает иначе, а хуже всех, уж поверьте мне, ученые.
Густав поглядел очень многозначительно.
