ответственность также и за жизнь ветеринара.
У Августа Богдана было много свободного времени там, у одинокого шлагбаума. Он разбил огородик, цветочную клумбу и снабжал семью овощами и цветами. В дни отпуска его заменяла жена, а он дома выполнял женскую работу. Отличный получался отпуск! Все же однажды он решил использовать полагавшийся ему бесплатный проезд по железной дороге. Он доехал до Берлина. Но именно в это время заболела корова. На нее кто-то навел порчу. Август Богдан доискался, кто именно была эта ведьма, отлупил ее веником, и корова опять выздоровела.
С тех пор Август Богдан никогда не пользовался бесплатным проездом. Пусть пропадает, хоть и жаль было: ведь сколько денег стоит такой билет! Он часто видел диковинные сны, особенно по ночам, но никогда не спал в часы дежурства. Ему снились огненные драконы, пролетавшие через сосновый лес к деревне. И каждый раз после того, как ему снился дракон, он твердо знал, что в деревне у кого-нибудь хворает скотина. А иногда Богдану снились и его собственные служебные успехи. Однажды во сне он увидел себя в красной фуражке, начальником станции в Гурове. Ему предлагали одеть коричневый мундир,[7] но он отказывался. Он хотел получить мундир начальника станции. Но ему не давали, он должен был сперва надеть коричневый мундир и участвовать в военно-полевых занятиях. Времени на это у него не было. И без того после работы хватало дел на собственном поле.
Однажды ему объявили, что настал час еще выше продвинуться по службе: он должен на некоторое время отправиться в армию. А как же шлагбаум? К шлагбауму приспособили стальной трос и управляли им прямо со станции. Так Августа Богдана заменил трос. А самого Августа спихнули в солдаты.
Бернгард Вонниг прибыл из Тюрингии. Он был садовником и превратил пять моргенов каменистого поля, принадлежавшего его отцу, в маленький рай. Он и сам уже готовился к тому, чтобы стать обитателем рая, ибо ищущий обрящет. В его сад пришли как-то сектанты, закупавшие свежие овощи. Бернгарду Воннигу они понравились тем, что питались только фруктами и овощами, и тем, что хотели увлечь за собой весь мир. Как здорово это было бы для садовников и огородников! Бернгард Вонниг чувствовал себя обязанным божьим людям и даже сродни им.
«Все к лучшему» — таков был девиз этих сектантов. Чем чаще Бернгард Вонниг с ними встречался, тем ревностнее старался следовать их принципам. Но это было не просто. Вот, например, сороки клюют еще не созревшие початки кукурузы. Разве это к лучшему?
— Сороки призваны возбуждать изобретательский дух и мышление человека, — отвечали ему.
Бернгард Вонниг долго размышлял и додумался до того, что человек и впрямь уже кое-что изобрел для борьбы против этих проклятых птиц. Он купил мелкокалиберное ружье и стрелял по сорокам. Все могло бы быть в порядке, но Вонниг не всегда попадал. Тогда он снова поразмыслил, напряг свой изобретательский дух и соорудил пугало. Впрочем, оно действовало только наполовину — отпугивало не всех сорок. Зато, как убеждался Вонниг, все другие предметы и явления были действительно «к лучшему».
То, что горох начинал прорастать лишь весной, а не зимой, было к лучшему; как бы в противном случае его ростки переносили морозы? К лучшему было и то, что яблоки росли на ветвях деревьев, где их грело солнце и обдувал ветер; ведь если бы они росли в земле, как, например, картофель, то как можно было бы предохранить их от гниения?
Однако внезапно произошло нечто такое, что опять оказывалось вовсе не к лучшему — Бернгарда Воннига призвали в армию. Он долго раздумывал над этим, но так и не нашел объяснений для военной службы. Он расспрашивал деятелей секты, как ему быть. Те отвечали:
— Государство, в пределах которого мы пребываем как гости, запретило нашу семью, семью нашего священного братства. Разум велит нам теперь молчать и заговорить снова лишь тогда, когда настанет наш час. Все к лучшему.
Так садовник Бернгард Вонниг отправился в армию, не получив ответа на многие вопросы.
Богатый крестьянин Альберт Маршнер жил в Мекленбурге, в деревне Пазентин. В одной из тех немногих мекленбургских деревень, где не было ни рыцарских имений, ни дворянских вотчин — словом, никаких барских поместий. Поэтому двое самых богатых крестьян считали своим долгом играть роль местных бар.
— Что слышно нового у Маршнера и Дина? — спрашивали при встрече друг дружку бедняки.
Дин соблазнил красивую батрачку, за которой увивался Маршнер, и девушка забеременела. В отместку Маршнер случил своего кобеля-таксу с овчаркой Дина — то-то будут уродливые щенки! А когда Маршнер пошел охотиться, то Дин подстроил все так, что тот стрелял по чучелу лисы, а к чучелу была прикреплена записка: «г…му стрелку, привет от соседей». Маршнер не остался в долгу и так размалевал белилами диновского вороного, что тот стал похож на зебру.
Стремление к мировому господству, которым был одержим диктатор с куцыми усиками, не миновало и Мекленбурга. Те, кто раньше других воспринял это стремление как свое личное и жил и действовал в соответствии с ним, стали наместниками новой власти. В Пазентине таким наместником оказался Дин. Когда богатей и грубиян Маршнер спохватился — было уже поздно.
Однажды в воскресенье Маршнер увидел, что Дин шагает в церковь в глинисто-коричневой куртке с кантами, затянутый портупеей и с кинжалом у пояса. Ах, черт подери! Дин стал царьком деревни. Маршнер задумал месть.
Дин проводил много времени в разъездах, он ездил то в окружной, то в областной город. Он пыжился от величия — глава деревни! — и от боевого разбойничьего задора. Его жена должна теперь носить волосы венцом, как Гретхен, и вообще во всем стать насквозь немецкой и германской. Ей хотелось стать заодно уж и образцовой немецкой матерью, но Дин то и дело где-то на стороне портил свою германскую кровь. Однажды в воскресенье в церкви во время молитвы Маршнер поймал на себе взгляд истосковавшейся по мужской ласке фрау Дин и в тот же вечер отправился к ней. Он сказал, что пришел покупать теленка, и мягкая солома в телятнике стала брачным ложем для него и похотливой жены Дина.
Это явилось одним из самых необычайных событий в деревне Пазентин в пору двенадцатилетней империи: жена Дина забеременела от его соперника Маршнера. Носитель пышного мундира, величавый Дин отлупил жену тайком, но во всю силу своих германских кулаков. Однако не смог выбить плод из ее тела. Ему оставалось делать вид, что это он вколотил ей ребенка в чрево своими побоями.
Но Маршнер не упускал случая во время попоек поговорить о том, что вот, мол, некоторые персоны, лезущие в деревенские маршалы, предоставляют делать детей за них другим, более здоровым и плодовитым крестьянам. Дин узнал об этом и во время тактических занятий и атак на форты-сараи и крепости-скирды яростно гонял новоиспеченного штурмовика Маршнера. Тогда Маршнер во время очередной попойки в деревенском трактире подговорил ночного сторожа вымазать почетный кинжал Дина горчицей. За это ночной сторож смог бесплатно привести свою тощую коровенку на случку к чистопородному племенному быку Маршнера.
Так соперничали деревенские воротилы — то один одолевал, то другой, — пока Маршнера не осенила самая замечательная в его жизни мысль: он подал заявление о добровольном вступлении в ряды защитников отечества. Вот уж Дин удивится и схватится за свой кинжал, когда Маршнер заявится в деревню лейтенантом, а то, чего доброго, и капитаном! Но тогда уже никто не будет принимать всерьез жалкого деревенского начальника Дина.
Мать Али Иогансона была батрачка — высокая и неуклюжая девка. У нее были мужские руки, рябое лицо и голубые детские глаза, полные печали и жажды любви. Но кто в угрюмой фрисландской деревне мог полюбить батрачку Фрауке? Никому из местных парней не нравилась рябая великанша. Все они боялись заразиться оспой, изуродовавшей ее лицо.
Однажды в деревню пришли цыгане. Бойкий молодой цыган охотно взял у Фрауке несколько серебряных монет и кусок окорока, а ночью на сеновале взял и ее любовь. Цыгане легки на подъем, непоседливы, словно ветер. Уже на следующий день парень распрощался, сытый любовью и обильно снабженный в дорогу. А батрачка Фрауке осталась, и все в деревне, потешаясь над Фрауке, нетерпеливо ожидали появления на свет цыганского младенца.
Ребенок родился белобрысым, голубоглазым и таким же крепким, как мать. На первых порах не было
