упорно ищу секрет Орфея?
Затем, что мне нужен новый, прекрасный мир. Я должен создать его! Мир не воображаемый, не сказочный, — мир настоящий. Вам не верится? Но вспомните, как создавалось всё на Земле: вначале было слово. Что такое слово, в самом первом, основном его значении? Это — звук! Вибрация! То есть основа музыки!
Мир творится звуками. В этом я совершенно убеждён.
Нестройными, негармоничными, злыми звуками творится злой мир. Разумными, прекрасными, чистыми творится мир добрый… Мне очень хотелось построить этот добрый мир хотя бы там, где я живу. Так был задуман звучащий дом: дом, где музыка сама творит добро. Я сказал себе: «Пусть мой дом станет инструментом Орфея, я хочу, чтобы музыка, которая будет звучать в нём, была бы соткана только из нот Мировой Гармонии!»
И вот я представил себе: человек переступает порог моего дома — человек с улицы, полный усталости, злости, худых мыслей… Через комнаты и коридоры дома он идёт, как сквозь спасительный музыкальный ливень! Музыка смывает с его души всю нечистоту досады и зла, — он становится совершенно другим. Проходят минуты, равные по смыслу целой жизни… И человек покидает мой дом обновлённым, чистым, с миром в душе. Конечно, — думал я, — этот дом, эта моя волшебная музыкальная шкатулка должна принадлежать всем людям, так же, как принадлежит всем верующим святой источник у входа в храм.
Вот она, моя цель!
Беда моя в том, что я её до сих пор не достиг. В этом виноват только я сам: мне не нужно было просить о помощи того, кто проклят! А теперь — слишком поздно. Я не могу изгнать ЕГО. Моя надежда — в пророчестве. Легенда говорит: «Маленький рыцарь, наследник погубленного тобой, заточит тебя в темницу…»
Погубленный — я сам. А кто же наследник? Кто маленький рыцарь? Придёт ли он, наконец?»
На этом обрывались записи моего деда, музыкального мастера Елисея Егоровича Коростылёва.
Я положила тетрадь на ажурный ночной столик, сделанный когда-то его руками… Я готова была разреветься: так жаль мне стало этого человека. Так жаль его неисполнившейся мечты!
Едва я подумала об этом — сердце у меня сжалось от страха за моего Вовку. Ведь он — точно такой же! Он так похож на своего деда, и вряд ли сам об этом подозревает… Какое это будет несчастье, если он так же бесплодно убьёт свою жизнь на осуществление подобных же фантастических замыслов!
Кстати, как он сейчас? Спит? Или тоже к чему-то прислушивается?
Опять зазвучали, заныли половицы… Нет, честное слово, это меня нервирует. Никогда я не смогу к этому привыкнуть. Кто лее там ходит, в самом деле?
Я встала, надела халат, заколола волосы. Вышла, зажгла свет в коридоре. Заглянула в комнату к брату и похолодела: постель его была пуста! И даже не смята. Значит, он не ложился. Потом я посмотрела на часы. Стрелка приближалась к двум… Так где же он? И тут меня поразила догадка: я кинулась к тумбочке, где хранились мои ключи. Ключей не было…
Так вот оно что. Несмотря на мой запрет, он всё-таки наведался в Музыкальную Комнату. Противный мальчишка. Ах, как мне захотелось выдрать его за уши! Вот кто, значит, бродил тут этой ночью. Мало мне страхов и волнений. Я ещё и за него должна бояться! Ну, зачем ему непременно надо совать свой конопатый нос, куда не следует? Ладно, погоди у меня…
Я решительным шагом прошла в Музыкальную Комнату '(но душа у меня всё равно была в пятках). Дверь я нашла приоткрытой. На столе горела свеча. И — никого в комнате. Лишь показалось мне, что за китайской ширмой шевельнулась чья-то чёрная тень. Проверять я не стала — всё-таки страшно было, да и мало ли что в полутьме может померещиться… Пошла назад, заглянула в гостиную. Кот Амадей безмятежно спал на своей лежанке. Всё у нас с ног на голову в этом доме! Пацаны по ночам гуляют, а коты спят!
Где же он? Неужели на улице?
Я пошла в сени, к выходной двери — и сразу наткнулась на моего Вовку. Он стоял на пороге, смотрел куда-то вверх и… плакал! Он плакал молча. А как заметил меня — уткнулся мне сразу в грудь и заревел уже в полный голос. Вся моя злость на Вовку, конечно, мигом пропала. Я погладила его по колючим вихрам:
— Что случилось, Вовочка? Что стряслось, а?
— ОНИ улетели… ОНИ больше никогда не придут…
— Кто ОНИ?
Вовка отстранился от меня, всхлипнул, вытер кулаком глаза и замотал головой:
— Я тебе не буду говорить. Всё равно ты ни во что не веришь.
Бедный мальчик… Не хватало ему ещё свихнуться в этом ужасном доме.
Я решила его пока ни о чём не расспрашивать, повела к умывальнику, сама умыла ему лицо, вытерла, поцеловала, повела в его комнату и уложила в постель:
— Теперь спи, пожалуйста. А утром мы поговорим.
Ох, как же я пожалела в эту минуту, что читала ему записи деда! Нет. Мне нужно их спрятать подальше, а ещё лучше — сжечь. Ни в коем случае я не должна допустить, чтобы мой Вовка заразился этим безумием.
Ещё какое-то время я походила по ночному дому. Тапочки оставила в комнате: старалась не шуметь. Но всё равно мои шаги выдавали половицы. Несносные, нескромные, горластые половицы. Уж не знаю, какую связь с Мировой Гармонией должны были иметь эти угрюмо поющие доски, — видно, дедушка Елисей что-то не так рассчитал и отвёл им в своей музыкальной сказке слишком важную роль.
После нескольких минут задумчивых блужданий ноги сами привели меня к порогу Музыкальной Комнаты. Я подошла к фортепиано. Мне захотелось поиграть: не в полную силу, а так, вполголоса, что- нибудь.
Я взяла свечу со стола — она обгорела уже почти наполовину, — и зажгла от неё две другие свечи, которые были в бронзовых подсвечниках фортепиано. Почему я не стала зажигать электричество? Сама не знаю. Полумрак свечей, смешанный с сиянием полной луны, придавал комнате какое-то особое очарование. Блестели лаком виолы и скрипки, отсвечивала медь, мягко плавали тени, и над всем этим царил ночной и тревожный свет.
Я села на вертящийся стульчик. Погладила клавиши. Почему-то мне было страшно погрузить в них свои пальцы; я долго не решалась. Кажется, в первый раз за всё это время я осмелилась прийти сюда ночью — и ночью начать играть! Но что же я могу, я ведь никогда не была исполнителем?.. Так, — отдельные куски, отрывки из всего, что помню. Из Бетховена. Из Чайковского. Из Рахманинова…
Да, из Рахманинова. Мне почему-то пришло в голову сыграть начало его Второго фортепианного концерта. Я взяла первые аккорды… И когда, по ходу музыки, к моей игре должен был присоединиться оркестр, я вдруг услышала, как отовсюду — справа, слева, сзади и над головой сами собою зазвучали инструменты, развешанные на стенах!
Я опять не поверила своим ушам. Первым моим движением было — прервать игру и оглянуться, но я не смогла этого сделать. Какая-то страшная сила приковала меня к инструменту. Я даже не могла убрать руки с клавиш, помимо моей воли они продолжали игру. «Господи, что со мной происходит?» — подумала я, и тут почувствовала, как по моим голым ногам полоснул ледяной сквозняк. Дикий страх едва не остановил моё сердце, а затем оно бешено заколотилось… Но, как ни странно, руки мои продолжали действовать — они свободно сновали по клавишам, и концерт уже звучал в полную силу.
Я всё пыталась догадаться: какой же это оркестр сопровождает мою игру? Неужели симфонический? Но играют все инструменты, в том числе и старинные! Как это могло случиться?
По-прежнему ни встать, ни оглянуться, ни даже оторвать рук от клавиш я не могла. Я вынуждена была играть. Какое-то дикое чувство, похожее на восторг, я ощущала от этой игры, и вместе — дрожь, страх, изумление, и звуки кругом меня росли, ширились… Я чувствовала, что ещё немного — и сойду с ума.
Единственное, что меня тогда спасло — мысль о моём Вовке. Мне никак нельзя было оставлять его на произвол судьбы. «Нет, — сказала я себе. — Я должна успокоиться. Это не больше, чем сон. Я, конечно, сплю. Я заснула здесь, в Музыкальной Комнате, просто прилегла на диван и заснула, и ногам моим холодно, а в голове звучит музыка… Я должна, я должна успокоиться!»
Концерт, между тем, продолжался. Удивительнее всего, что я исполняла музыку, которую даже не знала наизусть до конца. По какому-то наитию, по слуховой памяти, — я ни разу не усомнилась, правильно
