Властимил Шубрт
Конец королевы
1
Едва я притворил дверь уборной, как раздался ужасный крик. Говорю — крик, но это был скорее исполненный боли звериный вой, в котором не осталось почти ничего человеческого. В жизни ничего страшнее не слышал.
Я взглянул на избу, чуть ли не до трубы занесенную старым и недавно выпавшим, совсем еще белым снегом, и с минуту постоял, напряженно прислушиваясь, но больше ничто не нарушало тишину.
Закрыв дверь на щеколду, я подался напрямик через сугробы к избушке. Ноги утопали в снегу по колено. Только что протоптанные мною следы успел занести и сгладить не на шутку расходившийся буран.
Вчера после обеда я клятвенно пообещал девчонкам, что с утра провожу их вниз, к автобусной остановке, но сейчас от одной только мысли об этой прогулочке у меня побежали мурашки. О спуске на лыжах и речи не могло быть, в этой фантастической завирухе отправиться в деревню решился бы только самоубийца.
Едва я добрался до избушки и переступил порог, как меня ослепил луч света.
— А, черт, очумел? — выругался я.
— Это ты, Гонза? — раздался из глубины коридора голос Павла, и свет скользнул вниз, к моим ногам.
— А кто же еще? — откликнулся я. — Ты кого ждешь? Графа Монте-Кристо?
— Не валяй дурака, — с тревогой в голосе произнес Павел. В правой руке он держал фонарик, а левой обнимал Алену. Вид у него был растерянный.
Алена испуганно спросила:
— Ты где был?
— Для дамы вопрос не очень деликатный, — ухмыльнулся я. — Однако мы люди культурные, естества не стесняемся, а на этом ранчо, сами знаете, санузел оборудован весьма эксцентрично. Вы лучше признайтесь, с какой стати обнимаетесь по коридорам, когда у вас наверху люксовые апартаменты.
Я ткнул пальцем в приставную лестницу, ведущую на чердак, где Павел с Аленой ютились в крохотной каморке, и одновременно бросил взгляд на часы.
Была половина четвертого.
— Ты ничего не слышал? — спросил меня Павел.
— Что-то такое ухватил краем уха, — кивнул я. — На дворе-то — настоящий буран. Если до утра не стихнет, девчонки на автобус не попадут. Я вроде не трус, но выехать не рискну.
— Погоди, — прервал меня Павел, — обожди-ка минутку…
Из глубины хаты — то ли из кухоньки, где размещался я, то ли из самой большой комнаты, где отдыхали девчонки, — до нас долетел сдавленный всхлип, а потом женский голос отчетливо произнес:
— О Господи, скорее сюда! Все!..
Голос умолк, какое-то время слышались только горькие рыдания, а потом мы уловили еще одно слово. Грозное, неожиданное, неправдоподобное и в то же время ужасающее в своей реальности слово: — УБИЙСТВО!
Уж во что во что, а в предчувствия, телепатию, внушение и прочую чепуху никогда не верил. Но провалиться мне на этом месте, если не ожидал, что наш рождественский выезд в горы добром не кончится.
Все началось, разумеется, с Гонзы и его удачи в спортлото. Или неудачи, это уж как посмотреть. Сам Гонза уверял, что ему чертовски не повезло: он угадал только четыре цифры, а вместо его шестнадцати и восемнадцати выпали семнадцать и девятнадцать. Если же учесть, что за шесть угаданных цифр выплачивали двадцать восемь тысяч крон, а за четыре — только четыреста тридцать, то вполне понятно, что настоящий выигрыш ему лишь улыбнулся, но особой радости не доставил.
— Выбирай самое лучшее ночное заведение Праги, — предложил он Катаржине, — и там оставим эти четыре сотни.
Она, правда, посоветовала ему купить свитер или еще что-нибудь практичное, но он только бесшабашно махнул рукой и заявил:
— Что я — чокнутый? Чтобы мне эта дурацкая тряпка все время напоминала о такой невезухе? Нет уж, называй ресторан или бар.
Катаржина отказалась назвать, потому что в пражских забегаловках она, мол, не разбирается, да и вообще одна с Гонзой никуда не пойдет. Если уж он хочет выбросить эти деньги, пусть зовет целую компанию: Зузану, Борека, Алену и меня, — а иначе она не согласна. Гонза поймал ее на слове, выбрал «Дельту» и прихватил нас четверых для очистки совести.
Мы с Аленой уже заранее предвкушали удовольствие. Гонза, конечно, будет целый вечер выпендриваться, завлекая Катаржину, так что зрелище ожидалось занимательное. Да и чисто технически такая вечеринка никаких проблем не представляла, потому что наша шестерка давно уже составляла свой тесный круг. Я жил в общежитии с Гонзой, Катаржина — с Зузаной, а Борек практически с самого начала семестра обитал в своей комнате один, потому что его сожитель, доктор Беран с кафедры германской филологии, уехал на стажировку в ГДР. Организовать оптимальное перемещение было так же просто, как решить уравнение с одним неизвестным. Но эту неизвестную, а вернее сказать, неопределенную величину представляла Катаржина, из-за нее-то в нашем кругу и возникали всякие сбои. А поскольку Борек ходил с Зузаной скорее из-за отсутствия иных возможностей, если говорить языком бюрократов, и, уж во всяком случае, о страстной любви там и речи не было, то соответствующие условия чаще всего требовались мне, и на свободной кровати обычно устраивался Гонза. Стоило только заикнуться — и он мигом сматывался. Когда же он с головой втрескался в Катаржину, я из солидарности стал ему подыгрывать. Дело в том, что Катаржина со всеми ее достоинствами была прямо-таки вещь «an sich»,[1] как выразился бы покойный Кант. Что-то вроде неприступной средневековой крепости. На всем курсе, да, пожалуй, и на факультете, едва ли нашелся бы представитель так называемого сильного пола, который не выбрал бы ее главной героиней своих сексуальных фантазий, но, с другой стороны, трудно даже перечесть тех наших коллег, которые сгорели синим пламенем при попытке реализовать эти фантазии.
Я сгорел уже в самом начале первого семестра. Два месяца, терпя насмешки, я обхаживал ее и услуживал по мелочи, пока не уговорил сходить в «Севастополь» на вечерний сеанс, когда там показывали «Бабетту» с Б. Б.[2] в главной роли. О результате лучше бы промолчать. Когда я как бы случайно положил ей руку на колено, она оттолкнула меня и с досадой прошипела: — Это еще что! Ты что обо мне думаешь? Остаток фильма я практически не видел. Бриджит на экране перестала для меня существовать, потому что та, что сидела рядом со мной, кстати, очень похожая на нее, только живая и совсем еще не потрепанная, отшила меня спокойно и безжалостно.
Насчет Б. Б. я не преувеличиваю. Катаржину большинство студентов знали под кличкой «Бардотка». Те же длинные, золотые, как у принцессы, волосы, уложенные в одну из двадцати известных ей причесок, тот же очаровательный носик, те же полные, великолепно очерченные губы, то же простодушное, полное детского удивления и невинности выражение огромных темно-карих глаз. К тому же она со вкусом одевалась. Мини-юбку стала носить первой на факультете, гораздо раньше, чем мода на обнаженные ноги охватила широкие массы женщин, да и потом Катаржина почти не знала конкуренции. Едва ли не все шмотки на ней были из «Тузекса»,[3] дядя из Америки снабжал ее долларами. Но если бы она надела мешок из рогожи, ей бы и это было к лицу.
Словом, у Гонзы не было никаких шансов. Ни у кого из нас не было. Я бы поспорил на любую сумму, что наша прекрасная однокашница в свои двадцать два года все еще остается девственницей. Все свои желания она подчинила одной цели: спокойно, безо всяких сердечных передряг, закончить учебу, а там
