— Пошли на кухню, — предложил Павел. — Каждый расскажет, что знает, глядишь, что-то и выяснится…
Не успел он закончить, как Мирка юркнула через порог. Следом заторопился я, за мною — Борек. Павел взял со стола керосиновую лампу, но тут же поставил ее на прежнее место и тихо вздохнул:
— Свет мы все же оставим, подружка, хотя тебе он не очень-то и нужен…
И тоже вышел из комнаты.
В кухне он сунул в печку парочку смолистых полешек, Мирка села на мою разостланную постель, я устроился рядом, Борек остался стоять.
— Надо бы позвать девчонок, — заметил я. — Надо, чтобы все здесь собрались.
— Зачем? — возразил Борек. — Мы с Зузаной ушли отсюда спать. Павел с Аленой тоже. Даже чуть раньше нас… — Он немного поколебался и мотнул головой в сторону меня и Мирки. — В первую очередь стоит послушать вас обоих.
— Ладно, — согласился я и повернулся к Мирке, уже надевшей брюки и свитер. — Когда я побежал в уборную, ты пошла за сигаретами. Где они? Страшно хочется курить…
— Очень жаль, — ответила Мирка, — но я их не нашла. Сначала искала впотьмах, чтобы не разбудить Катаржину. Потом все же зажгла лампу и… увидела ее на постели, убитую…
Борек сунул руку в карман и подал мне пачку «Астры». Я поблагодарил его кивком головы и взял две сигареты. Одну протянул Мирке. Борек дал нам прикурить, я глубоко затянулся, выпустил дым и спросил:
— Что хотите услышать?
Павел промолчал, подкручивая фитиль у лампы, и слово взял Борек. Он придвинулся ко мне вплотную и резко выпалил:
— Зачем ты ее убил? Все остальное нас не интересует.
— Чокнулся? — осклабился я и еще раз спокойно затянулся.
— Нисколько не чокнулся!
— Тогда у тебя странное понятие насчет черного юмора. Должен заметить, что с такими шуточками надо быть поосторожнее.
— Не валяй дурака! — прервал он меня, и стало ясно, что свой идиотский вопрос Борек задал вполне серьезно, или по крайней мере стараясь создать такое впечатление. «Понятно, — мелькнуло у меня в голове. — Лучшая оборона — это наступление. Только не на таковского напал, парень, нет, черт тебя побери, не на таковского…» Я встал.
— У кого еще был повод? — не унимался Борек. — Ну-ка скажи, у кого? Ты же сам твердил, что уговоришь ее, для этого и всю эту поездку организовал, строил из себя донжуана, хвалился перед нами, что переспишь с нею… Так вот, из-за того, что Катаржина чихала на тебя, из-за того, что у тебя не было никаких шансов…
— Замолчи! — прервал я эту дикую чепуху и размахнулся. Но Павел был настороже. Он бросился между нами, заслонил Борека, а меня попытался оттолкнуть. Напрасно. Он успел еще крикнуть: «Перестаньте, ребята!» — и тут кухня словно бы закачалась, наступила полная темнота, чуть позже зазвенело разбитое стекло. Это упала и разбилась керосиновая лампа.
— Вот видите, петухи, из-за вас лампу разбил, — сокрушенно произнес Павел. — Спички есть? Борек…
— Где-то на столе лежат, — уже остынув, ответил Борек. — Посвети фонариком.
Оранжевый круг света упал на стол, осветив коробок, потом сполз вниз, на пол, где лежали лампа и осколки стекла.
— А, чтоб тебя черти взяли! — выругался Павел и ногой запихнул осколки под стол.
Я посчитал про себя до десяти, немного успокоился и обратился к Мирке:
— В буфете должны быть свечки.
Павел перевел туда луч фонарика, Борек вытащил целую пачку и зажег одну, затем первой зажег вторую и третью; я тем временем совсем пришел в себя и негромко заметил:
— Что толку обвинять друг друга, так мы ничего не выясним.
Пока прикуривал от свечки потухшую сигарету, никто не вымолвил ни слова, и я продолжал:
— Я Катаржину не убивал, но то же самое скажет каждый из нас, а она, наверно, часа три как мертва. Когда мы сегодня разошлись в час ночи, кто-то из нас на какое-то время остался один. На пять, на десять минут, а может, и меньше. Тогда-то и произошло убийство. Мы с Миркой были здесь. Здесь, на кухне.
— Мы с Аленой наверху, — сказал Павел. Борек издал нервный смешок:
— А мы с Зузаной в задней комнате. А теперь можем начать сначала.
— Верно, но одно уже стало ясно: кто-то из нас убийца. Кто-то из шести. Поэтому я хочу, чтобы здесь собрались все шестеро, а не четверо. Павел, сходи за девчонками!
Напористый тон подействовал. Павел даже не пикнул и послушно направился в прихожую. Вскоре он вернулся с Зузаной и Аленой. Обе молча подсели к столу, рядом с Бореком. Павел остался стоять. Я произнес:
— Катаржина мертва, кто-то из нас убил ее кухонным ножом. На дворе буран, спуститься в деревню мы не можем, но надо все выяснить, пока не приехала полиция. Здесь мы все… Может, есть желающие добровольно признаться в убийстве?…
После моих слов наступила мертвая, гнетущая тишина. Кажется, даже ветер, сотрясавший порывами окна, стены и крышу избы, на мгновение стих. Все молчали.
Сквозь облачко табачного дыма я окинул взглядом четверых своих однокашников. Павел застыл столбом, тупо глядя куда-то в пространство, Алена, прикусив губу, уставилась на стол, потом вдруг сунула руку в карман, вынула носовой платок и вытерла нос и глаза. Зузана сидела с отсутствующим видом, словно еще не осознала, какая трагедия здесь разыгралась. Борек изо всех сил старался держать себя в руках, на его напряженном лице ни один мускул не дрогнул, только руки выдавали его волнение. Он не переставая ломал и теребил свои пальцы.
Внезапно прозвучал голос Зузаны. Тихо, с трудом выговаривая слова, она произнесла:
— Вы думаете… Ты думаешь, Гонза, что это убийство?…
Гонза ничего не ответил. Только, нахмурился и впился в меня долгим, недоверчивым и в то же время печальным взглядом. Я его понимала. Ему нравилась Катаржина, и он вовсе не ожидал встретить то, что мне за мою жизнь встретилось уже дважды.
Само это слово, как его ни произноси, ужасает. Четыре согласных, разделенных одной гласной, звучат, как щелканье кнута. Как ни старайся, это слово не выговоришь мелодично, прокричи его или прошепчи, прохрипи или пропой, оно, это слово, не подчиняется твоей власти и выстрелит грозно и беспощадно.
«Постарайся держать себя в руках, Зузаночка, ты ведь уже почти взрослая. Папа с мамой отравились газом. Несчастный случай…» Слова утешения и соболезнования, теплые и формальные, и два гроба, исчезающие за черной дверцей крематория. Они ничего не поняли, не страдали, им не было больно, словом, «легкая смерть».
А примерно через год она коснулась меня снова, вторично, но уже совсем в другом обличье. Теперь она походила на черную маску с намалеванными на ней черепом и костями, которая выскочила из карнавального шествия, как бы дразня и насмехаясь над концом всех надежд.
Его звали Зденек. Мы познакомились летом в горах куда поехали с тетей, чтобы я хоть немного оправилась от неожиданного удара.
Зденек. Мы все дни проводили вместе, а было их всего двенадцать, один лучше другого. Потом он уехал. Уехал, но стал писать письма, мечтательные и сентиментальные, полные любви, а потому прекрасные. Дважды приезжал ко мне. На мотоцикле. А ведь жили мы, как нарочно, в разных концах Чехии.
В июне я закончила школу и сдала приемные экзамены в институт, а в июле мы снова отправились в горы, уже без тети, с палаткой и двумя спальными мешками. Осенью его забирали в армию, а я уезжала в Прагу учиться. Два года пролетят — и не заметишь; как только он вернется из армии, мы поженимся, так мы решили в последний день в горах. В поезде я написала ему длинное письмо, а дома — еще три. В ответ ни
