— Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже ночевать, наверно. Да, да...
Егор долго слушал и «дакал». И улыбался и смотрел на фальшивого Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: — Беспокоюсь, говорит. И жду.
— Жди жди, дол...— подхватил было угодливый Михалыч но Егор взглядом остановил его.
— Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я даже волнуюсь!..
— Ну дает!— прошептал в притворном восхищении Михайлыч — Волнуюсь, говорит!..— И опять засмеялся. Бессовестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник, поэтому он старался.
— Ночую-то? А вот тут где-нибудь на диванчике... Да ничего! Ничего, мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина ты моя милая!..
У Егора это рванулось так искренно, так душевно, что Михайлыч даже перестал изображать смех.
— До свиданья, дорогая моя! До свиданья, целую тебя... Да я понимаю, понимаю. До свиданья.
Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча — смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жесткость, строптивость.
— Да...— сказал Егор очнувшись.— Ну, что, трактирная душа? Займемся развратом? Как там?
— Все готово.
— Халат нашли?
— Нашли какой-то... Пришлось к одному старому артисту поехать. Нет ни у кого!
— А ну?
Егор надел длинный какой-то халат, стеганый, местами вытертый... Огляделся.
— Больше нигде нету,— оправдывался Михайлыч.
— Хороший халат,— похвалил Егор.— Нну... как я велел?
Михайлыч вышел из комнаты...
Егор полулег с сигаретой на диван.
Михайлыч вошел и дорожил:
— Народ для разврата собрался!
— Давай,— кивнул Егор.
Михайлыч распахнул дверь... И Егор, в халате, чуть склонив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратничать.
«Развратничать» собрались диковинные люди, больше пожилые. Были и женщины, но какие-то на редкость все некрасивые, несчастные. Все сидели за богато убранным столом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно оторопел, но вида не подал.
— Чего взгрустнули?!— громко сказал Егор.
И прошел во главу стола. Остановился и внимательно оглядел всех.
— Да-а,— не удержался он.— Сегодня мы оторвем от хвоста грудинку. Ну!.. Налили.
— Мил человек,— обратился к нему один пожилой, старик почти,— ты объясни нам: чего мы праздноваем-то! Случай какой... или чего?
Егор некоторое время думал.
— Мы собрались здесь,— негромко, задумчиво, как на похоронах начал Егор, глядя на бутылки шампанского,— чтобы...
Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряжения.
— Братья и сестры,— проникновенно сказал он,— у меня только что... от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их скажу.
Егор говорил серьезно, крепко, даже торжественно. Он даже несколько прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех.
— Весна...— продолжал он.— Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые...— Егор чего-то вовсе заволновался и помолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало.
— Троица скоро, чего же,— сказал кто-то за столом.
— Можно идти и идти,— продолжал Егор.— Будет полянка, потом лесок, потом в ложок спустился — там ручеек журчит... Я непонятно говорю? Да потому что я, как курва, говорю и стыжусь своих же слов!
Егор всерьез на себя рассердился. И стал валить напропалую — зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных.
— Вот вы все меня приняли за дурака — взял триста рублей ни за что выбросил... Но если я сегодня люблю всех подряд! Я весь нежный, как самая последняя... как корова, когда отелится. Пусть бардака не вышло — не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный,— я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг друга!
Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя несколько раз в грудь.
— Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирать?! Я не понимаю вас...— Егор прошелся за столом.— Не понимаю! Отказываюсь понимать! Я себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все!!! Идите воруйте сами... Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь другой пожалеет или сдуру полюбит, я... не знаю, мне будет тяжело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит — но страшно. Мне страшно! Вот штука-то...— неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор.
Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: — Взяли в руки по бутылке шампанского... взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там проволочки такие есть,— стреляйте!
Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение захлопали бутылки.
— Наливайте быстрей, пока градус не вышел!— распоряжался Егор.
— А-а, правда,— выходит! Давай стакан!.. Подай-ка стакан, кум! Скорей!
— Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.
— Пролил?
— Пролил. Жалко добро такое.
— Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают.
— Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются...
— Ух, а шипит-то!..
— Милые мои!— с искренней нежностью и жалостью сказал Егор.— Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете шампанское... Я все больше и больше люблю вас!
На Егора стеснялись открыто смотреть — такую он порол чушь и бестолочь. ^Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.
— Выпили!— сказал Егор. Выпили.
— С ходу — еще раз! Дазай!
Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник — дармовой.
— Ух ты, все шипит и шипит!
— Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.
— Но вкус какой-то... Не пойму.
— Да, какой-то неопределенный.
— А?
— На вид — вроде конской мочи, а вкус какой-то... неясный.
— А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не останавливается?
— Да, распирает как-то.
— Ага!.. И в нос бьет! Пей — хорошо!
— А вот градус-то и распирает.
— Да какой тут, к черту, градус — квас. Это газ выходит, а не градус.
— Так, отставили шампанское!— велел Егор.— Взяли в руки коньяк.
— А мы куда торопимся-то?
— Я хочу, чтоб мы песню спели.
