то я ничого й не бачив!» — кажэ мужик. «А що ты там бачив?» — пыта його жинка. «Як що, бисова дочка!» — «За що ты лаешься, вражий сыну?» — «Як за що, хиба ж я не бачив, як тоби москаль цюлував».— «Колы?» — «Як «колы»?!..
Молодые, затаив дыхание, ждут, что будет дальше.
...А вот бандурист... Настроил свой инструмент, лениво перебирает струны. И так же неторопко, как будто нехотя — упросили — похаживает по кругу, поигрывает плечами какой-то нижегородский «перс». Он и не поет и не пляшет — это нечто спокойное, бесконечное, со своей ухваткой, ужимками, «шагом» — все выверено. Это можно смотреть и слушать бесконечно... И можно думать свои думы.
...А здесь свое, кровное,— воинское: подбрасывают вверх камышинки, рубят на лету шашками — кто сколько раз перерубит. Здесь свои таланты... Тонко посвистывают сверкающие круги, легко, «вкусно» сечет хищная сталь сочные камышинки. И тут свой мастер. Дед. Силу и крепость руки утратил он в бесконечных походах, на-махался за свою жизнь вволю, знает «ремесло» в совершенстве. Учит молодых:
— Торописся... Не торопись.
— Охота ишшо достать...
— Достанешь, если не будешь блох ловить. Отпускай не на всю руку... Не на всю, а чтоб она у тебя вкруг руки сама ходила, не от собак отбиваисся. Во, глянь...
— Ну...
— Хрен гну... Вишь, у меня локоть-то не ходит!
— Зато удар слабый.
— А тебе крепость сейчас не нужна, тебе скоро надо. А када крепость, тада на всю руку — и на себя. От-теньки!..
Полсотни ребят у воды машут саблями.
Степан засмотрелся со стороны на эту милую его сердцу картину. С ним Иван Черноярец, Иван Аверкиев, Фрол, Сукнин...
— С камышом-то вы — храбрые! Вы — друг с дружкой!
Перестали махать.
— Ну-ка, кто поухватистей?— Атаман вынул саблю. Рубака-дед громко высморкался, вытерся заморским платком необыкновенной работы, опять заткнул его за пояс.
— Что-то я не расслышал,— обратился он к молодым,— кто-то тут, однако, выхваляется? Э?
Молодые улыбались, смотрели на атамана.
— Я выхваляюсь!— сказал Степан.
— Эге!.. Атаман? Легше шуткуй, батька. А то уж я хотел подмигнуть тут кой-кому, чтоб маленько пообтесали язык... А глядь — атаман. Ну, счастье твое.
— А что, есть такие? Пообтешут?
— Имеются,— скромно ответил дед.— Могут.
— Ну, добре.
Атаман с есаулами двинулись было своим путем, но сверху, от дозоров, зашумели:
— Струга!
Лагерь приутих. Все смотрели в сторону дозорных...
— Много?!— спросил Степан, глядя туда же.
— Много?!— крикнул Иван Черноярец.
Дозорные, видно, считали — не ответили.
— Много?!— закричали им с разных сторон.— Черти!
— С тридцать!— поспешил крикнуть молодой дозорный, но его там поправили: — Полета!!!
Есаулы повернулись к Степану. И все, кто был близко, смотрели теперь на него.
Весь огромный лагерь замер. Ждали решения атамана.
— В гребь!— зло сказал он.
— В гребь!!!— покатилось из конца в конец лагеря; весь он зашевелился; замелькали, перемешались краски.
Из единственного прохода в камышах выгребались в большую воду.
— В гребь — не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы.
— Шшарбицы не успел хлебнуть,— сокрушался огромный казак, налегая на весло.— Оно б веселей дело-то пошло.
— Не горюй, Кузьма. Всыпет счас воевода по одному месту — без шарбы весело будет.
— А куды бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас...
— А пошто бежим-то?— громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.
Рядом с ним засмеялись.
— А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?
— А чего ж мы?..
Опять грохнули.
— Мы ж в догонялки играем, дурачок! С воеводой...
...Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак привычно запел:
— «Эхх!..»
— Слушай!— скомандовал Черноярец.
Разом дружный удар веслами; легли вдоль бортов.
Еще гребок. Все струги подстроились к головным.
бодро ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит.
Степан на корме последнего струга. Часто оборачивается.
Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так
