К Степану пришло состояние, когда не хочется больше никого видеть. Он выпил еще чару и пошел к стругам.
Его догнала персиянка. Сзади, поодаль, маячила ее нянька.
— Ну?— спросил Степан не оборачиваясь; он узнал ее легкие шаги.— Наплясалась?
Подошли к воде. Степан ополоснул лицо... Потом стоял, задумавшись. Смотрел вдаль, в сумрак.
Тихо плескались у ног волны; гудел за спиной пьяный лагерь; переговаривались на стругах караульные. Огни смоляных факелов на бортах струились в темную воду, дрожали.
Долго стоял Степан неподвижно.
Какие-то далекие, нездешние мысли опять овладели им.
Персиянка притронулась к нему: она, видно, замерзла. Степан обернулся.
— Озябла? Эх, котенок заморский.— Погладил княжну по голове. Развернул за плечо, подтолкнул: — Иди спать.
Долго еще колобродил лагерь. Но все тише и тише становился гул, все глуше. Только крепкие головы не угорели вконец; там и здесь у затухающих костров торчали небольшие группы казаков.
Вдруг со стороны стругов раздался отчаянный женский вскрик. Он повторился трижды. На стружке с шатром, где находились молодая персиянка со своей нянькой, заметались тени. Громко всплеснула вода — кого-то, кажется, сбросили. И еще раз громко закричала молодая женщина...
Степан проснулся, как от толчка... Вскочил, пошарил рукой саблю и как был, в чулках, шароварах и нательной рубахе, так и выскочил из шатра.
— Там чего-то,— сказал караульный, вглядываясь во тьму.— Не разберешь... Кого-то, однако, пришшучили.
Степан, минуя сходню, махнул из стружка в воду, вышел на берег и побежал.
К стружку пленниц бежал с другой стороны Иван Черноярец.
При их приближении мужская фигура на стружке метнулась к носу... Кто-то помедлил, всматриваясь в ту сторону, откуда бежал Степан, должно быть, узнал его, прыгнул в воду и поплыл, сильно загребая руками. Когда вбежал на струг Иван, а чуть позже Степан, пловец был уже далеко.
У входа в шатер стояла персиянка, придерживала рукой разорванную на груди рубаху, плакала.
— Кто?— спросил Степан Черноярца.
— А дьявол его знает... темно,— ответил Иван и незаметно сунул за пазуху пистоль.
— Дай пистоль.
— Нету.
Степан вырвал у есаула из-за пояса дротик и сильно метнул в далекого пловца. Дротик тонко просвистел и с коротким, сочным звуком — вода точно сглотнула его — упал, не долетев. Пловец — слышно — наддал. Степан сгоряча начал было рвать с себя рубаху. Иван остановил:
— Ты что, сдурел? Он сейчас выплывет — ив кусты: а там его до второго Христа искать будешь.
Подошла сзади княжна, стала говорить что-то. Потащила Степана к борту...
— Чего?..— не понимал тот.
— Ге!..— воскликнул Иван.— Старушку-то он, наверно, того — скинул! Он ее туды?— громко спросил он княжну; та уставилась на него. Иван плюнул и пошел в шатер.— Ну да!— крикнул оттуда.— Старушку торнул — нету.— Вышел из шатра, крикнул караульному на соседнем струге: — Ну-ка, кто там?!.. Спрыгни, пошарь старушку.
Караульный разболокся, прыгнул в воду. Некоторое время пыхтел, нырял, потом крикнул:
— Вот она!
— Живая?
— Ково тут!.. Он ее, видно, зашиб ишшо до этого — вся башка в крове, липкая.
Степан мучительно соображал, кто мог быть тот пловец.
— Фролка!— сказал он.
— Минаев?
— Ну-ка... как тебя?— перегнулся Степан через борт.
— Пашка. Хоперсхий.
— Дуй до Фрола Минаева. Позови суды.
— А эту-то куды?
— Оттолкни — пусть плывет.
Персиянка тронула Черноярца и стала знаками показывать, чтобы старуху подняли.
— Иди отсудова!— зашипел тот и замахнулся.— Тебя бы туды надо... змею черную.
Караульный побежал к есаульскому стругу.
— Потеряли есаула,— горько и зло вздохнул Иван.— Твою мать-то...
— На дне морском найду, гада,— сказал Степан.— Живому ему не быть.
— Может, она его сама сблазнила, сучка,— заметил Иван.— Чего горячку-то пороть?
— Я видал, как он на нее смотрит.
— Прокидаемся есаулами...
— Срублю!— рявкнул Степан.— Сказал срублю — срублю! Не встревай!
— Руби!— тоже повысил голос Иван.— А то у нас их шибко много, есаулов, девать некуда! Руби всех подряд, кто на ее глянет. И я глядел — у меня тоже глаза во лбу.
Степан уставился на него.
— Не наводи на грех, Иван. Добром говорю...
— Черт бешеный,— негромко сказал Иван и пошел со струга.
На дороге встретил посыльного.
— Ну?
— Нету Фрола,— сказал посыльный.
Степан сидел в шатре, подогнув под себя ногу. Курил. Вошли Стырь и Ивашка Поп. Они не проспались, их покачивало.
— На огонек, батька,— сказал Поп.
— Сидай,— пригласил Степан.
— Эххе,— вздохнул Стырь.— Какой я сон видал, Тимофеич!..
— Запомни его: старухе потом расскажешь,— оборвал Степан.— Иван поднял?
— Иване,— сознался Стырь.— Ты, Тимофеич, атаман добрый, а на Ивана хвоста не подымай. У нас таких есаулов раз-два — и нету.
— А Фрол?..— спросил Степан.— Фрол добрый был есаул.
— А пошто — «был», батька?— спросил Ивашка Поп, ужасно наивничая.
— Какой хитрый явился! Глянь на его, Стырь... От такой черт заморочит голову, и впрямь дурнем сделаесся. Нету больше Фролка.
— А где ж он?
— Пропал. Так мне его жалко!..
— Ну, можа, ишшо не пропал?
— Пропал, пропал. Добрый был есаул.
Помолчали все трое.
— От я тебе сказку скажу,— заговорил Стырь.— Сказывал мне ее дед мой на Воронеже. Жил на свете один добрый человек...
Степан встал, начал ходить в раздумье.
— Посеял тот человек пашеницу... Да. Посеял и ждет. Пашеница растет. Да так податливо растет — любо глядеть. Выйдет человек вечером на межу, глянет — сердце петухом поет. Да. Подходит...
