— Когда надоест — скажи,— попросил он.
Царь перестал драться.
— Вот, царь,— назидательно подытожил Степан,— ты и холопом-то минуту был, а уж взбунтовался. Как жа всю жизнь-то так жить?
— Сколько душ загубил, злодей?— Царь опять замахнулся посохом.— Где грабленое спрятал?
— Я ишшо царь или уж не царь?— спросил Степан.
— Холоп ты проклятый!
— Вот — велел ты меня спросить: пошто поднялся? Теперь как холоп — скажу: чтоб ни холопов, ни бояр, ни царей на Руси не было, а были бы вольные казаки. И чтоб они полюбовно выбирали себе атаманов и собирались в круг. Не одни богатые да знатные, а все, что ни есть, вольные люди. И чтоб даней никому никаких не платить; а только когда нужда объявится, то разделить на всех поровну и с дворов собрать. А всякие промыслы и торговлю вести по своей охоте. Только чтоб никому выгоды не было: чтоб никто обманом ли, хитростью не разживался. А кто будет так промышлять или торговать — убыточно для других,— разорять его и животы дуванить. И судьи чтоб были — тоже миром излюбленные...
— Завтра расскажешь думы свои перву товарищу свому — дьяволу. С кем списывался?! Кого посылал к Никону? Что он сказал посыльщикам?
— Царь,— устало сказал Степан,— комедия прикончена. Что ж ты спрашиваешь? Ты не сильней дыбы.
Царь крикнул дьяка.
— Суметь надо!— Он стукнул посохом в пол.— Надо!
Разина повели. Он остановился в дверях, повернулся к царю.
— А ишшо, царь, я б сделал перво-наперво в своей державе: случил бы тебя с моим жеребцом...
Его ударили по лицу. Он упал.
Красная площадь битком набита.
Показались братья Разины под усиленной охраной. Площадь замерла.
Степан шел впереди... За ночь он собрал остатки сил и теперь шел прямо, гордо глядя перед собой. Больше у него ничего не оставалось в борьбе с врагами: только стойкость и полное презрение к предстоящей последней муке и смерти. То и другое он презирал вполне. Он был спокоен.
Сам, без помощи палачей, взошел он на высокий помост лобного места. Фролу помогли подняться.
Дьяк стал громко вычитывать приговор:
— «Вор, и богоотступник, и изменник донской казак Стенька Разин!
В прошлом 175-м году, забыв ты страх божий и великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича крестное целование и его государскую милость, ему, великому государю, изменил и собрался, пошел з Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие пакости починил, и патриаршие и монастырские насады и иных многих промышленных людей насады ж и струги на Волге и под Астраханью погромил, и многих людей побил...»
Слушает люд московский, затаив дыхание. И опять — глаза, глаза, глаза русских людей.
Слушает и не слушает Степан историю вольных своих походов. Он помнит их без приговора. Спокойно его лицо и задумчиво.
— «...Ты ж, вор, и в шахове области многое воровство учинил. А на море шаховых торговых людей побивал и животы грабил, и городы шаховы поймал и разорил, и тем у великого государя с шаховым величеством ссору учинил многую...».
Степан посмотрел на царскую башню на Кремлевской стене...
...Оттуда смотрел на него царь Алексей Михайлович.
— «...А во 178-м году ты ж, вор Стенька с товарищи, забыв страх божий, отступя от святые соборные и апостольские церкви, будучи на Дону, и говорил про спасителя нашего Иисуса Христа всякие хульные слова, и на Дону церквей божиих ставить и никакого пения петь не велел, и священников з Дону збил и велел венчаться около вербы...».
Течет могучая Волга... Неведомо ей, что славный герой ее, которого она недавно еще качала на волне своей, слушает сейчас в Москве последние в жизни слова себе.
— «...Ты ж, вор Стенька, пришел под Царицын, говорил царицынским жителям и вместил воровскую лесть, бутто их, царицынских жителей, ратные великого государя люди идут сечь. И царицынские жители по твоей прелести своровали и город тебе здали. И ты, вор, воеводу Тимофея Тургенева и царицынских жителей, которые к твоему воровству не пристали, побил и посажал в воду...».
Слушает народ московский.
— «...Ты ж, вор, сложась в Астрахани с ворами ж, боярина и воеводу князя Иван Семеновича Прозоровского, взяв из соборной церкви, с раскату бросил. И брата его князя Михаила, и дьяков, и дворян, и детей боярских, кои к твоему воровству не пристали, и купецких всяких чинов астраханских жителей, и приезжих торговых людей побил, а иных в воду пометал мучительски и животы их пограбил...».
Смотрит Степан куда-то далеко-далеко.
Слушает народ московский.
— «...А учиня такое кровопролитие, из Астрахани пришел к Царицыну, а с Царицына к Саратову, и саратовские жители тебе город здали по твоей воровской присылке. А как ты, вор, пришел на Саратов, и ты государеву денежную казну, и хлеб, и золотые, которые были на Саратове, и дворцового промыслу, все пограбил и воеводу Козьму Лутохина и детей боярских побил.
А от Самары ты, вор и богоотступник, с товарищи под Синбирск пришел, с государевыми ратными людьми бился, и к городу Синбирску приступал, и многие пакости починил. И послал в разные города и места свою братью воров с воровскими прелестными письмами и писал в воровских письмах, бутто сын великого государя нашего благоверный государь наш царевич и великий князь Алексей Алексеевич жив и с тобой идет.
Да ты ж, вор и богоотступник, вещал всяким людям на прелесть, бутто с тобою Никон монах, и тем прельщал всяких людей. А Никон монах по указу великого государя по суду святейших вселенских патриарх и всего Освященного престола послан на Бело озеро в Ферапонтов монастырь и ныне в том монастыре.
А ныне по должности к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу службой и радением войска Донского атамана Корнея Яковлева и всего войска и сами вы и с братом твоим с Фролкой пойманы и привезены к великому государю к Москве.
И за такие ваши злые и мерзкие пред господом-богом дела, и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу за измену, и ко всему Московскому государству за разоренье по указу великого государя бояре приговорили казнить злою смертью — четвертовать».
Спокойно дослушал атаман длинный приговор...
Палач взял его за руку... Степан оттолкнул палача, повернулся к красавцу храму, перекрестился. Потом поклонился на три стороны, трижды громко сказал:
— Прости!
В сторону Кремля с царской башенкой не поклонился. Только посмотрел туда долгим взглядом... Из башенки глядел на него царь. Между ними плотной толпой тихо стоял народ.
— Подойди, дьяче,— скажу последнее слово,— негромко попросил атаман.
— Чего ишшо?— зло прошипел дьяк. И махнул палачу.
Палач бросился к Степану.
— Скажи, дьяк, царю: велел Стенька про жеребца помнить» — успел сказать Степан.— Пусть не забы...
Палач взмахнул топором...
...С сорока сороков белокаменной сорвались, загудели, накаляя синее июньское небо, литые медные гулы... И ушел, проклинаемый, скользя на кровяном пути...
Пять раз тупо, смачно ударил топор. И не стало человека, чью светлую память — бережно, в горьких веках — сохранил и пронес великий народ, породивший его.
