— Ну сравнил!
— Ну а как же? Уж куда храбрей Кысы-то?.. Был ли кто?
— Кыса — разбойник. Разбойник, он разбойник и есть. Я про хороших мужиков говорю. Вон Иван Козлов… Был простой солдат, а стал командиром. Орденов сколько, фотокарточку тада присылал, мы всей деревней смотреть бегали.
— Это… все так, — вздохнул Баев, Он не скрывал, что не ровня ему полуграмотная Марья — спорить, неглубоко берет баба своим рассудком. Конечно, командир, ордена… трень-брень, сапоги со скрипом… Это все воздействует. Но все же голову никакими орденами не заменишь. Или уж она есть, или… так — куда шапку надевают.
Так беседовали Баев с Марьей. Часов до трех, до четырех засиживались. Кое в чем не соглашались, случалось, горячились, но расставались мирно. Баев уходил через площадь — наискосок — домой, а Марья устраивалась на диван и спала до рассвета спокойно. А потом день, шумливый, суетный, бестолковый… И опять опускалась на землю ясная ночь, и охота было опять поговорить, подумать, повспоминать испытать некую тихую, едва уловимую радость бытия.
…Как-то досиделись они, Баев с Марьей, часов до трех тоже, Баев собрался уже уходить, закладывал в нос последнюю порцию душистого — с валерьяновыми каплями — табаку, и тут увидела Марья, как на крыльцо сельмага всходит какой-то человек… Взошел, потрогал замок и огляделся. Марья так и приросла к стулу.
— Ферапонтыч, — выдохнула она с ужасом, — гляди-ка!
Баев всмотрелся, и у него тоже от страха лицо вытянулось.
Человек на крыльце потоптался, опять потрогал замок… Слышно звякнуло железо.
— Стреляй! — тихо крикнул Баев Марье. — Стреляй!.. Через окно прямо!
Марья не шевелилась. Смотрела в окно.
— Стреляй! — опять велел Баев.
— Да как я?! В живого человека… «Стреляй!» Как?! Ты что?
Человек на крыльце поглядел на окна избушки, сошел с крыльца и направился прямиком к ним.
— Царица небесная, матушка, — зашептала Марья, — конец наступает. Прими, господи, душеньку мою грешную…
А Баев даже и шептать не мог, а только показывал пальцем на ружье и на окно — стреляй, дескать.
Шаги громко захрустели под окнами… Человек остановился, заглянул в окно. И тут Марья узнала его. Вскричала радостно:
— Да ведь Петька это! Петька Сибирцев!
— А чего это никого нет-то? — спросил Петька Сибирцев.
— Заходи, заходи! — помахала рукой Марья. — Вот гад-то подколодный! Я думала, у меня счас разрыв сердца будет. Вот черт-то полуношный! Он, наверно, с похмелья день с ночью перепутал.
Вошел Петька.
— Счас что, ночь, что ли? — спросил он.
— Вот идиот-то! — опять ругнулась Марья. — А ты что, за четвертинкой в сельмаг? Петька с удивлением и горечью постигал, что теперь — ночь.
— Заспал…
Баев пришел наконец в движение, нюхнул раз-друтой, не чихнул, а высморкался громко в платок.
— Да-а, — сказал он. — Пить, так уж пить — чтоб уж и время потерять: где день, где ночь.
Петька Сибирцев сел на скамеечку, потрогал голову.
— Ну надо же! — все изумлялась Марья. — А если б я стрельнула?
Петька поднял голову, посмотрел на Марью — то ли не понял, что она сказала, то ли не придал значения ее словам.
— У него голова болит, — с сердцем посочувствовал Баев. — Эх-х… Жители! — Баев стряхнул платком табачную пыль с губ, вытер глаза. — Мне счас внучка книжку читает: Александра Невский землю русскую защищал… Написано хорошо, но только я ни одному слову не верю там.
Марья и Петька посмотрели на старика.
— Не верю! — еще раз с силой сказал Баев. — Выдумал… и получил хорошие деньги.
— Как это? — не поняла Марья.
— Наврал, как! Не врут, что ли?
— Это же исторический факт, — сказал Петька. — Как это он мог наврать? Конечно, он, наверно, приукрасил, но это же было.
— Не было.
— Вот как! — Петька качнул больной головой. — Хм…
— С кем что он защищал-то ее? Вот с такими вот воинами, вроде тебя?
Петька опять посмотрел на старика… Но смолчал.
— Если уж счас с вами ничего сделать не могут — со всех концов вас воспитывают да развивают… борются всячески, — то где же тогда было набраться сознания?
Петька похлопал по карманам — поискал курево, но не обнаружил ни папирос, ни спичек.
— Пиши в газету, — посоветовал он. — Опровергай.
И встал и пошел вон из избушки.
Марья и Баев смотрели в окно, как шел Петька. Под ногами парня звонко хрустело льдистое стекло ночной замерзи, и некоторое время шаги его еще сухо шуршали, когда уж он свернул за угол, за сельмаг.
— У их, наверно, свадьба, — сказала Марья. — Сестра-то Петькина за этого вышла… за этого… Как его? Брат-то к агрономше приехал… Как его?
— Черт их теперь знает, И знать не хочу… Сброд всякий. — Баев почувствовал, что он весь вдруг ослаб, ноги особенно — как ватные сделались. Все же испугался он сильно, — Надо же так пить, чтобы день с ночью перепутать!
— Они, ночи-то, вон, какие светлые. Наверно, соскочил со сна-то видит, светло, и дунул в сельмаг.
— Это ж… он и солнце с луной спутал?
Марья засмеялась:
— Видно, гуляют крепко.
В животе у Баева затревожилось, он скоренько завинтил флакончик с табаком, спрятал его в карман, поднялся.
— Пойду. Спокойно тебе додежурить.
— Будь здоров, ферапонтыч. Приходи завтра, я завтра картошки принесу — напекем.
— Напекем, напекем, — сказал Баев. И поскорей вышел.
Марья видела, как и он тоже пересек площадь и удалился в улицу. Шел он, поторапливался, смотрел себе под ноги. И под его ногами тоже похрустывал ледок, но мягко — Баев был в валенках.
А такая была ясность кругом, такая была тишина и ясность, что как-то даже не по себе маленько, если всмотреться и вслушаться. Неспокойно как-то. В груди что-то такое… Как будто подкатит что-то горячее к сердцу и снизу и в виски мягко стукнет. И в ушах толчками пошумит кровь. И все, и больше ничего на земле не слышно. И висит на веревке луна.
Страдания молодого Ваганова
Молодой выпускник юридического факультета, молодой работник районной прокуратуры, молодой Георгий Константинович Ваганов был с утра в прекрасном настроении. Вчера он получил письмо… Он, трижды молодой, ждал от жизни всего, но этого письма никак не ждал. Была на их курсе Майя Якутина, гордая девушка с точеным лицом. Ваганова ни тогда, на курсе, ни после, ни теперь, когда хотелось мысленно увидеть Майю, не оставляло навязчивое какое-то, досадное сравнение: Майя похожа на
