себя грехи. И жгли змей, и правда, когда она прыгала в костре, на брюхе у нее что-то такое мелькало — белое, мелкое и много. Ребятишки орали: «Видишь! Вон они!» Все видели ножки.
До обеда, как трава совсем обсохла, старик косил. Солнце поджигало; на голову точно горячий блин положили.
— Слава богу! — сказал старик, глядя на выкошенную плешину: отхватил изрядно. На душе было радостно.
Он пошел в шалашик, который сделал себе загодя, когда приходил проведать травы. Теперь можно хорошо, не торопясь поесть.
В шалаше теплый резкий дух вялой травы. Звенит где-то крохотная пронзительная мушка; горячую тишину наполняет неутомимый, ровный, сухой стрекот кузнечиков. Да с неба еще льются и скользят серебряные жаворонки-сверлышки.
Хорошо! Господи, как хорошо!.. Редко бывает человеку хорошо, чтобы он знал: вот — хорошо. Это когда нам плохо, мы думаем: «А где-то кому-то хорошо». А когда нам хорошо, мы не думаем: «А где-то кому-то плохо». Хорошо нам, и все.
Старик расстелил на траве стираную тряпочку, разложил огурцы, хлеб, батунок мытый… Пошел к ключу: там в воде стояла бутылка молока, накрепко закупоренная тряпочной пробкой. Склонился к ручью, оперся руками в сырой податливый бережок, долго, без жадности пил. Видел, как по ржавому дну гоняются друг за другом крохотные светлые песчинки.
«Как живые», — подумал старик. С трудом поднялся, взял бутылку и пошел к шалашу. А там, у шалашика, сидит на пеньке старик в шляпе и с палочкой. Покуривает.
— Доброго здоровья, — приветствовал старик в шляпе. — Увидел — человек, присел отдохнуть. Возражений нет?
— Чево ж? — сказал Анисим. — Давай сюда, тут все же маленько не так жарит.
— Жарко, да. — Старик в шляпе вошел тоже в шалашик, сел на траву. — Жарковато.
«В добрых штанах-то… зеленые будут», — подумал Анисим.
— Хошь, садись со мной? — пригласил он.
— Спасибо, я поел недавно. — Старик в шляпе внимательно смотрел на Анисима, так что тому даже не по себе стало. — Косишь?
— Надо. Нездешний, видно?
— Здешний.
Анисим глянул на гостя и ничего не сказал.
— Не похож?
— Пошто? Теперь всякие бывают. — Анисим захрумкал огурцом… И уловил взгляд гостя: тот смотрел на нехитрую крестьянскую снедь на тряпочке. «Хочет, наверно».
— Подсаживайся, — еще раз сказал он.
— Ешь, тебе еще полдня работать. Робить.
— Да хватит тут!
Городской старик снял шляпу, обнаружив блестящую лысину, придвинулся, взял огурец, отломил хлеба.
— У тебя газеты нету? — спросил Анисим.
— Зачем? — удивился гость.
— Иззеленишь штаны-то. Штаны-то добрые.
— А-а… Да шут с ними. Ах, огурцы!..
— Што?
— Объеденье!
— Здешний, говоришь… Откуда?
— Тут, близко…
Не верилось Анисиму, что гость из этих мест — не похоже действительно.
— Сейчас-то я не здесь живу. Родом отсюда.
— А-а. Погостить?
— Побывать надо на родине… Помирать скоро. Ты из какой деревни-то?
— Лебяжье. Вот по этой дороге…
— Один со старухой живешь?
— Ага.
— Дети-то есть?
— Есть. Трое. Да двоих на войне убило.
— Где эти трое-то? В городе?
— Один в городе, Колька. А девахи замужем… Одна в Чебурлаке, за бригадиром колхозным, другая — та подальше. — Не сказал, что другая замужем не за русским. — Была Нинка-то по весне… Ребятишки большие уж.
— А Колька-то в каком городе?
— Да он — и в городе, и не в городе: работа у ево какая-то непутевая, вечно ездит: железо ищут.
— А какой город-то?
— В Ленинграде. Пишет нам, деньги присылает… Так-то хорошо живет. Хочет тоже приехать, да все не выберется. Может, приедет.
Городской старик отпил немного молока, вытер платком губы.
— Спасибо. Хорошо поел.
— Не за што.
— Косить пойдешь?
— Нет, обожду маленько. Пусть свалится маленько.
— Колька-то с какого года? — спросил еще гость.
— С двадцатого. — Тут только Анисим подумал: «А чего это он выспрашивает-то все?» Посмотрел на гостя.
Тот невесело как-то, но и не так чтобы уж совсем печально усмехнулся.
— Вот так, земляк, — сказал.
«Чудной какой-то, — подумал Анисим. — Старый — чудить-то».
— Здоровьем-то как? — все пытал городской.
— Бог милует пока… Голова болит. У нас полдеревни головами маются, молодые даже.
— Из родных-то есть кто-нибудь? Братья, сестры…
— Нет, давно уж…
— Умерли?
— Сестры умерли, брат ишо с той войны не пришел.
— Погиб?
— Знамо. Пошто с войны не приходят?
Городской закурил. Синяя слоистая струйка дыма потянулась к выходу. Здесь, в шалаше, в зеленоватой тени, она была отчетливо видна, а на светлой воле сразу куда-то девалась, хоть ветерка — ни малого дуновения — не было. Звенели кузнечики; посвистывали, шныряя в кустах, птахи; роняли на теплую грудь земли свои нескончаемые трели хохлатые умельцы.
По высокой травинке у входа в шалаш взбиралась вверх божья коровка. Лезла упорно, бесстрашно… Старики загляделись на нее. Коровка долезла до самого верха, покачалась на макушке, расправила крылышки и полетела как-то боком над травами.
— Вот и прожили мы свою жизнь, — негромко сказал городской старик. Анисим вздрогнул: до странного показалась знакомой эта фраза. Не фраза сама, а то, как она была сказана: так говорил отец, когда задумывался, — с еле уловимой усмешкой, с легким удивлением. Дальше он еще сказал бы: «Мать твою так-то». Ласково.
— Не грустно, земляк?
— Грусти не грусти — што толку?
— Што-то должно помогать человеку в такое время?