— Тебе лучше знать, — резковато сказал Сергей Юрьевич.
Спирьку обрадовало, что хозяин перешел на «ты» — так лучше. Он не заметил, как переглянулись супруги: ему стало хорошо. Сейчас стаканчик водки, а там видно будет.
Вместо водки на столе появился коньяк.
— Я сразу себе стакан, потом — ша: привык так. Можно?
Спирьке любезно разрешили.
Спирька выпил коньяк, взял маленький кусочек колбасы…
— Вот… — поежился, — Достали слой вечной мерзлоты, как говорят.
Супруги выпили по рюмочке. Спирька смотрел, как вздрагивало нежное горлышко женщины. И — то ли коньяк так сразу, то ли кровь — кинулось что-то тяжелое, горячее к сердцу. До зуда в руках захотелось потрогать это горлышко, погладить. Взгляд Спирьки посветлел, поумнел… На душе захорошело.
— Мечтяк коньячишко, — похвалил он. — Дорогой только.
Сергей Юрьевич засмеялся; Спирька не замечал его.
— Милое дело — самогон, да? — спросил Сергей Юрьевич. — Дешево и сердито.
«Что бы такое рассказать веселое?» — думал Спирька.
— Самогон теперь редко, — сказал он, — Это в войну… — И вспомнились далекие трудные годы, голод, непосильная, недетская работа на пашне… И захотелось обо всем этом рассказать весело. Он вскинул красивую голову, в упор посмотрел на женщину, улыбнулся:
— Рассказать, как я жил?
Ирина Ивановна поспешно отвела от него взгляд, посмотрела на мужа.
— Расскажи, расскажи, Спиридон, — попросил Сергей Юрьевич. — Это интересно — как ты жил.
Спирька закурил.
— Я — сураз, — начал он.
— Как это? — не поняла Ирина Ивановна.
— Мать меня в подоле принесла. Был в этих местах один ухарь. Кожи по краю ездил собирал, заготовитель. Ну, заодно и меня заготовил.
— Вы знаете его?
— Ни разу не видал, Как мать забрюхатела, он к ней больше глаз не казал. А потом его за что-то арестовали — и ни слуху ни духу, Наверно, вышку навели. Ну, и стал я, значит, жить-поживать… — И так же резко, как захотелось весело рассказать про свою жизнь, так-сразу-расхотелось, Мало веселого… Про лагерь, что ли? Спирька посмотрел на Ирину Ивановну, и в сердце опять толкнулось неодолимое желание: потрогать горлышко женщины, погладить.
Он поднялся.
— Мне в рейс. Спасибо за угощение.
— Ночью в рейс? — удивилась Ирина Ивановна.
— У нас бывает. До свиданья. Я к вам еще приду.
Спирька, не оглянувшись, вышел из горницы.
— Странный парень, — сказала жена после некоторого молчания.
— Красивый, ты хотела сказать?
— Красивый, да.
— Красивый… Знаешь, он влюбился в тебя.
— Да?
— И тебя, кажется, поскребло по сердцу. Поскребло?
— С чего ты взял?
— По скребло-о.
— Тебе хочется, чтобы поскребло?
— А что?.. Только… не получится у тебя.
Женщина посмотрела на мужа.
— Испугаешься, — сказал тот. — Для этого нужно мужество.
— Перестань, — сказала жена серьезно. — Чего ты?
— Мужество и, конечно, сила, — продолжал муж, — Надо, так сказать, быть в фс ме. Вот он — сумеет. Между прочим, он сидел в тюрьме.
— Почему ты решил?
— Не веришь? Иди спроси у стариков.
— Если тебе нужно, иди спрашивай.
— А что?
Муж вышел к старикам.
Через пять минут вернулся… И с наигранной торжественностью объявил:
— Пять лет! В лагерях строгого режима. За грабеж.
Отсыревший к вечеру, прохладный воздух хорошо свежил горячее лицо. Спирька шел, курил. Захотелось вдруг, чтоб ливанул дождь — обильный, чтоб резалось небо огневыми зазубринами, гремело сверху… И тогда бы — заорать, что ли.
Спирька направился в очередное «логово» — к Нюре Завьяловой.
Стукнул в окно.
— Ну? — недовольно спросила заспанная Нюра, смутно, белым пятном маяча окном.
Спирька молчал, думал про Нюру: один раз, в войну, когда Нюре было двадцать три и она была вдовой с двумя маленькими ребятишками, Спирька (ему тогда шел четы надцатый) ночью сбросил с воза в огород к ней мешок зерна (ехали обозом в город молоть). Нюре стукнул вот в это, кажется, окно и сказал торопливо;
— Найди в огороде, у бани… Спрячь подальше!
А когда через два дня, тоже ночью, пришел к Нюре, она накинулась на него:
— Ты што, Спирька, змей полосатый, в тюрьму меня захотел посадить?! Сам хочешь сытый ходить, а к другим подбрасываешь?..
Спирька опупел.
— Да не себе я, чего ты разоралась-то!
— Кому же?
— Тебе. Им же исть надо! — Про детей Нюриных. — Голодные же сидят…
Нюра заревела коровой, бросилась обнимать Спирьку. Спирька, расстроенный, матерился.
— Ну, и вот!.. Будешь им в ступке толочь да лепешки в золе печь вкуснятина, сил нет…
Вот что вспомнилось вдруг.
— Чего стоишь-то? — спросила Нюра. — Дверь открыта… Стариков не разбуди.
Спирька стоял. Было в его характере какое-то жестокое любопытство: что она сейчас будет делать?
— Спирька!.. Ну, чего ты?
Молчание.
— Иди, что ли?
Молчание.
— Дурак заполошный… Разбудит, а потом начинает… Ну и иди к черту! — Нюра пошла к кровати.
Спирька неслышно прокрался по прихожей избе, где храпели старики Нюрины, и очутился в горнице.
— Чего выкобениваешься-то?
Спирьке нестерпимо стало жаль Нюру… Какого черта, действительно? Лучше не приходить тогда.
— Все, Нюрок, спим.
Через три дня, вечером, Спирька пошел к Прокудиным. Квартирантов не было дома. Спирька побеседовал пока со стариками. Рассказал, что одному солдату явилась земная божья мать…
Пришла Ирина Ивановна. Одна. Свеженькая: внесла в избу прохладу вечерней весенней улицы. Удивилась и, как показалось Спирьке, обрадовалась. Спокойный, решительный, Спирька прошел в горницу.
— Букетик, — предложил он, И подал женщине кроваво-красный пылающий букетик жарков.
