корить его:
— Ну и удружил же ты мне! Когда я шел от вас, меня остановил патруль. Хорошо еще, что не задержали. Я потом ужаснулся дома, когда высыпал ягоды из корзины. Если бы они нашли!
— Не сердитесь, — усмехнулся Горнянчин. — Тогда всех останавливали и обыскивали. Из-за того, что у пьяного офицера парни вытащили в корчме пистолет… А мне во что бы то ни стало надо было переправить листовки в деревню. Вот я и положил. Ну что, пришли за ними?
— Пришли… Дело не в этом. Но почему ты мне ничего не сказал?
— Вы бы не захотели взять их, — откровенно признался Горнянчин.
Священнику было явно не по себе от этих слов. Он стоял, постукивая посохом по водосточной трубе. Потом вздохнул:
— Знаешь, Янко, мало ли что может случиться… Всякое бывает… В другой раз прихвати мне из дому лезвие. Хватит и половинки. Суну его куда-нибудь в шов.
На этом они и расстались.
Лейтенант Духров зашел за Павлиштиковой в школу. Ее вызвали с урока в коридор. Она вышла взволнованная, но, когда увидела Духрова, остановилась в замешательстве, не в силах скрыть разочарование. Они стояли в коридоре у подоконника, заставленного цветами, где-то внизу раздавался голос школьной сторожихи и чьи-то удаляющиеся шаги, из класса долетал шум и крик детей, оставленных без надзора.
Таня гладила листочек фуксии и смотрела в окно, чтобы не видеть смущенного лица лейтенанта.
— Милостивая пани… — начал было Духров, но тотчас же умолк. Он нервно постукивал ключом по оконной раме и напряженно глядел во двор. Вдруг, словно набравшись решимости, Духров снова обратился к ней:
— Милостивая пани…
— Зачем вы пришли сюда? — перебила его Таня. — Вам мало того, что вы причинили мне столько неприятностей?
Духров растерянно заморгал и выпрямился.
— Извините, — сказал он, — я не предполагал…
— Вы не предполагали! — зло повторила Таня. — Вы восстановили против меня всех в школе, во всей округе.
— Извините, — прошептал он в смятении. — Теперь все изменится. Меня переводят. Я уезжаю из Липтала…
Таня удивленно взглянула на него.
— Поэтому вы и пришли? Проститься?
— Да.
— Ну тогда давайте простимся, — сказала она жестко и поспешно протянула ему руку.
Но Духров медлил.
— Я хотел вам сказать, что… для вашего мужа я ничего не смог сделать. Тут никто ничего не сможет сделать.
— Как это так? — спросила она, подумав о Бельтце.
— Ваш муж умер, милостивая пани. Таня ухватилась за раму.
— Когда это случилось?
Он сказал, что вахмистр Павлиштик в первую же ночь повесился во всетинской тюрьме.
Оставшись одна, Таня прижалась лбом к холодному оконному стеклу. Почему он это сделал? Почему?
В класс она уже не вернулась и пошла прямо в учительскую. В душной комнате за длинным столом сидели учителя, склонившись над тетрадями. Ее встретила враждебная тишина.
Таня подошла к умывальнику, учительница Навратилова вытирала в эту минуту руки полотенцем. Таня отвернула кран и смочила лоб. Навратилова демонстративно отпрянула в сторону.
— Пани коллега, я позволю себе обратить ваше внимание, что вы не закончили урок в пятом «Б», — язвительно заметил математик Гаек. Он достал часы и многозначительно взглянул на них.
Снова наступила тишина.
Таня подняла мокрое лицо и сказала:
— Он пришел сообщить мне, что мой муж умер в тюрьме.
Все были поражены. Потом начали дружно успокаивать Таню.
Но ее раздражали их слова. А Навратилову она, наверное, просто обидела. Та проводила ее до дому и, вероятно, хотела зайти, чтоб продолжать утешать, но Таня решительно отказалась от ее участия, почти выставив ее за дверь.
Не раздеваясь, она легла на диван. Итак, все, что она сделала для спасения мужа, оказалось лишним, напрасным. Вдруг она вспомнила Бельтца. Ведь он-то безусловно знал тогда, что Павлиштик мертв. Она встала, прошла в ванную комнату и стала перебирать туалетные принадлежности мужа; нашла его бритву. Старательно завернув ее в газету, Таня положила бритву в сумочку.
Во второй половине дня она отправилась во Всетин.
До наступления темноты бродила по улицам. Город был затемнен, стекла витрин замазаны синей краской, а синие лампочки на фонарях бросали на мостовую матовые лужицы света. С трудом Таня все же разыскала особняк Бельтца.
Неожиданно для самой себя она нажала кнопку звонка. Сердце у нее бешено колотилось. Но никто не открывал, хоти она позвонила еще несколько раз.
Таня решила подождать, пока Бельтц вернется домой. Она прохаживалась по улице около дома и не могла унять в себе нервную дрожь. Завидев под ближайшим фонарем тень, она спряталась за бетонный столбик калитки, прижимаясь в темноте к железной ограде. Но Бельтца все не было.
Наконец он появился. Она узнала его уже издали, когда он проходил под фонарем. Бельтц шел наклонившись вперед, держа руки в карманах плаща. Таня встала за столбик и достала из сумочки бритву. Она вся похолодела, руку свело судорогой.
Бельтц подошел к калитке и стал открывать ее. Таня метнулась к нему из своего укрытия. Бельтц резко обернулся, и Таня почувствовала, как к груди ее прикоснулось тупое дуло револьвера. Одновременно он так сильно ударил ее по руке, что сумочка вместе с бритвой упала на землю. Все это произошло буквально в одну секунду.
Бельтц наклонился и заглянул ей в лицо.
— А-а, Таня! — произнес он довольно.
Хорошо еще, что ему не пришло в голову подать ей сумочку. Таня нагнулась, нащупала в темноте бритву и быстро сунула ее в сумочку.
— Я… пан Бельтц… — в смятении начала она, заикаясь и не зная, что сказать.
Подтолкнув ее дулом пистолета, который он все еще держал перед собой, Бельтц сказал:
— Ладно, ладно… пойдем!
Ослепительное солнце обжигает горячую, опаленную траву и накаляет воздух. Заколосился ячмень, близится жатва.
Лесорубы прорубили просеку к самой опушке леса, куда подходит дорога от лесопилки. Это — граница двух миров. С одной стороны — высокий старый лес с засохшими сгустками смолы на потрескавшейся коре, с мягким ковром опавшей хвои, повыбежавшими на лесосеку елками, с высокими папоротниками и глубокими мхами, источающими приятную прохладу в тени развесистых пихт. С другой — знойная поляна с островками земляники, а дальше — делянки еще не созревшего ячменя, море хлебов, где тихо шумят зреющие колосья. В лесу сушь: горько пахнет живица, терпко — мхи, а на лесосеке стоит дурманящий душистый аромат малины, сладкий, медвяный запах цветов, но все их запахи забивает красная кашка.
На самой границе — густая поросль, она взошла из семян, осыпавшихся в прошлом году. Красноватая кора сосны на краю молодого соснячка пламенеет так, что ее видно издалека. А дальше — одни лесосеки, там зреет брусника, бабочки в поисках влаги жмутся к земле, в сонной тиши промелькнет порой на раскаленном камне ящерица.
Наступила та жаркая полуденная пора, когда в полном безветрии дрожит и трепещет воздух.
