Дремота одолела лесорубов, и они разлеглись в высокой траве в тени деревьев.
Женщины, ходившие в лес за травой для коров, возвращаясь краем лесосеки, громко поздоровались с лесорубами. Это пробудило их от сладкого забытья, похожего на опьянение.
— Ну и жара! — зевая, сказал Помарыня.
Он работал теперь с лесорубами и усердно старался, но пока еще не стал своим среди них. Возможно, потому, что сторонился Танечека — боялся, как бы старовер не завел с ним богословского спора.
— Покрапало бы хоть немного, а то все засохнет, — заметил Горнянчин.
— Крыши и те трескаются от жары, — подхватил Трличик.
У высохшего ручья дорожные рабочие оставили когда-то кучу щебня. Лежит она уже несколько лет, дорога по-прежнему не починена. А куча между тем заросла травой, на солнце сияют желтые цветы коровяка, голубеют глазки цикория.
Ломигнат поднялся, перебрался через щебень и пошел к ручью ополоснуться.
Возвращаясь, Лом заметил серну.
— Не беспокойтесь, дядюшка, дождик будет, — заверил он Трличика. — Верная примета: серна выбежала из леса и стоит на опушке. Это всегда к дождю.
И словно в подтверждение его слов вдали загремел гром. Потом загремело уже ближе, где-то за лесом.
Пришла Фанушка с обедом. Лом даже стыдился, что девушка каждый день носит ему еду: мужики ведь берут с собой только кусок хлеба, и все. Но что тут поделаешь, для нее прийти сюда — удовольствие, никак он ее не отговорит от этого. Пока они работают в этих местах — так и быть, пусть носит. Ему самому приятно, что она приходит, хотя он никому ни за что не признался бы в этом. А вот кончат они здесь работать, пошлют в другое место, ей придется отвыкать от этой привычки.
Не успела Фанушка достать кастрюльку из узелка, как небо потемнело от туч. Воздух стал тяжелым, душным. Из низко нависших туч нет-нет да и брызнет, хотя настоящего дождя пока нет. Крутом влажная, горячая духота.
Громыхнуло еще раз, другой. И хлынул ливень. Ломигнат набросил на голову мешок и прижал худенькую Фанушку к себе, чтобы укрыть ее от дождя. Мгновение — и они оказались одни на целом свете. Их отделяла от мира плотная стена воды. От земли поднимался пар, по лужам скакали пузыри. Положив руки Лому на грудь, Фанушка прижалась к нему. Ломигнат застыл, не смея шевельнуться. Они стояли под мешком, словно слившись, и время бежало мимо них вместе с косыми струями воды.
— Ой-ой-ой, вот так дождь! Весь хлеб побьет, — вздыхал Трличик: он опять был недоволен.
— Погоди, скоро он утомится, — успокаивал его Горнянчин.
И дождь действительно утомился. Не успели оглянуться, как гроза прошла. Она еще немного погремела за лесом, но уже только так, для порядка.
И вот снова показалось солнце, и на небе загорелась радуга. Птицы, умолкшие было перед грозой, расщебетались так, что воздух звенел от их голосов. Земля жадно впитывала в себя воду. Все лесные запахи стали резче и сильнее.
Ломигнату и Фанушке пришлось-таки вылезти из-под мешка. Они неохотно сдернули его, и вид у них был смущенный.
— Гляжу я, Лом, Фанушка твоя совсем заневестилась, — ухмыльнулся Трличик. — Ох, раскрасавица баба будет!
Лом смутился окончательно. «Она же совсем ребенок», — хотелось ему возразить товарищам, но он и сам знал, что это не так. Мужики смеялись, а он думал, как бы от них отвязаться.
Тут Лом увидел повозку, груженную досками: лошади с трудом тянули ее из долины, видимо с лесопилки. Возница с мешком на голове клял на чем свет стоит лошадей и нещадно стегал их.
— Гляньте-ка, — воскликнул Ломигнат, чтобы переключить внимание товарищей, — это же Мика Сурын!
— Точно, — подтвердил Танечек. — Опять тащит чего-то в свою нору. А как лошадей хлещет! Ох уж этот Сребреник, нет у него сердца!
— Ты чего коней увечишь, ополоумел, что ли? — закричал Ломигнат.
Возница перестал хлестать лошадей и стянул мешок с головы. Это и в самом деле был Сурын.
Ломигнат подбежал к нему, выхватил из рук кнут и швырнул в кусты. Потом велел Сурыну выпрячь лошадей, а сам уперся сзади в повозку и подтолкнул — повозка двинулась. Сурын придерживал оглоблю, чтобы сохранять нужное направление, и через каждые несколько шагов старательно подкладывал под колеса камни. Так Ломигнат вкатил повозку наверх.
Лесорубы, затаив дыхание, наблюдали за Ломигнатом, но никому и в голову не пришло помочь ему.
— Фу ты, черт побери, — с облегчением вздохнул кто-то, когда повозка уже была наверху.
— Ну и силища! — восхитился Помарыня.
Ломигнат между тем отчитывал Сурына:
— Ты чего так нагрузил! Совесть же надо иметь!
Ему было жаль коней.
— А вот уж поднять на спину повозку — слабо, братец! — подначивал Лома Трличик.
— Что ставишь? — спросил Лом, входя в азарт.
— Пиво, — пообещал Трличик.
Ломигнат подошел к повозке. Танечек, его лучший приятель, схватил его за рукав.
— Не сходи с ума, Лом. Это же такая тяжесть! Надорвешься!
И Фанушка испугалась:
— Лом, не надо!
Но они только подлили масла в огонь. Ломигнату еще больше захотелось показать, что он может.
Он влез под повозку, обхватил ее обеими руками, напряг могучие плечи и приподнял ее. Вдруг повозка покачнулась, и бедной Фанушке показалось, что у Лома подкосились ноги, но он только расставил их пошире и приподнял повозку повыше; колеса ее медленно вертелись в воздухе.
Лом вылез из-под повозки обессиленный, но торжествующий — он выстоял! Правда, у него кружилась голова.
Никто не похвалил его. Лишь Фанушка подбежала к нему и, как ребенка, схватила за руку. Да Танечек, вздохнув с облегчением, хлопнул его по плечу и сказал:
— Ну и шалый же ты мужик…
Тихо и мирно догорал теплый день позднего лета. Поля уже убраны. По косогору тут и там, словно капли крови, алеют ягоды рябины, лес острыми клиньями спускается вниз. Гибкая, извивающаяся тропинка, которая целый день грелась под солнцем среди травы, укрылась сейчас в тени валунов, как золотая змейка.
Янек Горнянчин возвращался из лесу. Под мышкой он нес обрубок мягкого дерева — из него можно будет что-нибудь вырезать. Он еще не дошел до Вартовны, как на землю опустился сумрак. Где-то вдали залаяла собака, лай далеко разносился в вечерней тишине; со стороны Сыракова донеслось ворчание мотора, — видно, автомобиль одолевал крутой подъем; на темнеющем небе засверкала вечерняя звезда.
Горнянчин направился прямо к своей мастерской, чтобы оставить там принесенный из леса обрубок дерева. Он поднялся на крылечко, отворил дверь — и застыл на пороге. Прямо напротив него верхом на стуле сидел оборванный, заросший детина, автомат опирался о спинку стула, а дуло было направлено на Янека.
— Руки вверх! — сказал он по-русски.
Горнянчин выронил полено и послушно поднял руки. Ждал, что будет дальше. Но человек продолжал спокойно сидеть, а у Янека занемели руки.
— Здравствуй… брат, — сказал Янек, пытаясь объясниться с ним.
Никакого ответа.
— Я говорю, здравствуй, — повторил Янек еще раз, помедленнее, чтобы русский понял его. — Ты
